Я наблюдаю за ними из окон моих покоев, расположенных высоко на стене замка. Там, далеко внизу, они гуляют вдоль реки и напоминают картину, на которой изображен влюбленный рыцарь и его дама. Она высока, почти того же роста, что и он, и, когда они идут, их головы склонены близко друг к другу. Мой разум отстраненно задается вопросом, о чем же могут они говорить с таким оживлением, что заставляет ее смеяться и прикладывать руку к горлу, а потом что заставляет ее взять его под руку и идти дальше. Из моего окна они кажутся очень гармоничной парой. В конце концов, у них не такая уж и большая разница в возрасте: ей уже восемнадцать, а ему всего тридцать один. Они оба обладают знаменитым йоркским шармом, который они теперь направляют друг на друга. У нее золотые, как у его брата, волосы, а он темноволос, как его отец. Я вижу, как Ричард берет ее за руку и привлекает ближе к себе, чтобы что-то прошептать на ухо. Она отворачивает голову с легким смешком: она кокетлива, как и все красивые женщины ее возраста. Они уходят прочь от двора, и придворные, следующие за ними, сохраняют между собой и этой парой некоторую дистанцию, чтобы они могли почувствовать себя почти наедине.
В последний раз я видела, что придворные шли следом за королем с тщательно выверенной дистанцией, когда Эдуард гулял под руку со своей новой любовницей, Елизаветой Шор, в то время как его жена, королева, была в предродовом уединении. К тому времени, как она оттуда вышла, Шор исчезла куда-то, и больше ее никто не видел. Я улыбаюсь воспоминаниям о том, как потом заискивающе нежен с женой был король и каким холодным взглядом смотрели на него ее серые глаза. И мне сейчас очень странно видеть, как двор снова вышагивает медленной походкой за королем, давая ему возможность уединения, только этот король – мой муж, и идет он под руку со своей племянницей.
«Зачем они это делают?» – отстраненно думаю я, прижавшись лбом к холодному стеклу окна. Зачем придворным отступать в сторону, если только они не думают, что она станет его любовницей? Если только они не считают, что мой муж соблазняет свою племянницу и что этими вечерами, прогуливаясь вдоль реки, он забывает обо всем, что для него значит его доброе имя, его брачные клятвы, уважение, которое он должен оказывать мне, как своей жене и горюющей матери его умершего сына.
Может ли быть так, что двор увидел гораздо более ясно, чем я, что Ричард уже оправился от своего горя и снова может жить, дышать, смотреть на мир вокруг него и видеть его красоту. А в этом мире есть красивые девушки, которые ждут возможности взять его за руку и послушать его слова, чтобы смеяться и показывать, как им приятна его речь. Неужели придворные думают, что он собирается переспать с дочерью своего брата? Неужели они действительно считают, что он пал так низко, чтобы лишить девственности свою племянницу?
Я пытаюсь осознать эту мысль, шепча про себя слова «лишить девственности» и «племянница», но мне не удается добиться хоть какого-то отклика на нее. Как и на мысль о планируемой на завтра охоте или меню на обед. Ни девственность Елизаветы, ни ее счастье не имеют для меня ни малейшего значения. Все и так кажется мне неправильным, словно происходящим с кем-то другим. Я не могу назвать себя несчастной, потому что это слово не подходит к описанию состояния моей души. Скорее, я умерла изнутри, я мертва для этого мира. Я не могу заставить себя отреагировать на то, что Ричард соблазняет собственную племянницу или что она соблазняет его. Я просто вижу это как неизбежное зло: Елизавета Вудвилл, которая проклятьем убила моего сына, теперь отнимает у меня мужа с помощью своей соблазнительницы дочери. Я понимаю, что ничего не могу сделать, чтобы этому помешать. Она все равно сделает то, что хочет, потому что так получается всегда. Все, что я могу сделать, – это приложить лоб к прохладному стеклу окна и желать, чтобы мои глаза не видели того, что видят сейчас. Чтобы они вообще не видели. Ничего.
Однако не весь двор занимается только тем, что лицемерно флиртует с королем и изображает сочувствие к моему горю. Ричард каждое утро проводит со своими советниками, назначает своих представителей, чтобы те поднимали центральные графства в случае вторжения Генриха Тюдора из Бретани, готовили флот к войне с Шотландией и осуществляли набеги на французские суда в проливе. Он говорит со мной о своей работе, и иногда я могу что-то посоветовать ему, потому что не забыла свое детство, проведенное в Кале, и потому что Ричард решил продолжать политику моего отца хранить мир со скоттами и осуществлять вооруженное сдерживание Франции.
В июле он уезжает в Йорк, чтобы установить там Суд северных графств, чтобы признать тем самым тот факт, что северные графства являют собой страну, зачастую кардинально отличающуюся традициями от юга, а Ричард всегда был и намерен оставаться хорошим лордом для них. Перед тем как уехать, он заходит ко мне и отправляет моих фрейлин из комнаты, чтобы мы могли поговорить наедине. Елизавета выходит, одарив его улыбкой напоследок, но на этот раз он ее не замечает. Он берет низкий пуфик и садится у моих ног.
– Что такое? – спрашиваю я без особого интереса.
– Я хотел поговорить с тобой о твоей матери, – говорит он.
Я удивлена, но даже это удивление не будит моего интереса. Я завершаю шитье, которое держу в руках, втыкаю иглу в шелк основы и откладываю пяльцы в сторону.
– Да?
– Я думаю, что ее можно уже выпустить из-под охраны, – продолжает Ричард. – Мы же не вернемся в Миддлем…
– Нет, никогда, – быстро перебиваю я его.
– Так что мы вполне можем закрыть это место. Она может получить весь дом в свое распоряжение, и мы можем выплачивать ей некоторое содержание. И нам ни к чему содержать весь огромный замок ради нее.
– Ты не боишься, что она может свидетельствовать против нас? – Я никогда не подниму вопроса о нашем браке. Теперь он может думать, что я, как и раньше, доверяю ему абсолютно. Мне все равно, и я не могу этого изменить.
В ответ он лишь пожимает плечами.
– Мы – король и королева Англии. Существуют законы, которые запрещают на нас клеветать. Она об этом знает.
– И ты не боишься, что она попытается вернуть свои земли?
И он снова улыбается:
– Я король Англии, и едва ли ей удастся выиграть против меня дело. И даже если у нее получится вернуть хотя бы часть своих имений, я переживу это. Ты же получишь их назад после ее смерти.
Я киваю. В любом случае мне некому их передавать по наследству.
– Я просто хотел убедиться в том, что ты не будешь возражать против того, что ее освободят. Есть ли у тебя какие-то соображения относительно того, где она должна будет жить?
Я пожимаю плечами. Той зимой в Миддлеме их было четверо: Маргарита, ее брат Тедди, мой сын Эдуард и она, моя мать, их бабушка. Как это возможно, чтобы смерть забрала ее внука, но не ее саму?
– Я потеряла сына, – говорю я. – Какое мне теперь дело до матери?
Он отворачивается от меня, чтобы я не могла видеть выражение боли на его лице.
– Я знаю, – говорит он. – Пути Господни неисповедимы.
