В пять она возвращалась в отделение, чтобы проследить за обедом, к четверти седьмого опять уходила в столовую, чтобы пообедать. В семь она уже была снова в отделении, и тогда наступало самое приятное время суток. К ней заходил Нейл, и они вместе курили в ее кабинете, а потом она шла в палату поговорить с остальными, если они чувствовали в этом необходимость или если она чувствовала, что им это нужно. Потом она отправлялась к себе в кабинет, чтобы занести в истории болезни общее заключение по целому дню, а после девяти возвращалась в палату на вечернюю чашку чая, как они это называли. Они усаживались за стол, кто-нибудь приносил чайник и посуду, и они все вместе чаевничали, отгороженные от кроватей ширмами. Около десяти больные начинали готовиться ко сну, и в пол-одиннадцатого она уходила из отделения уже на всю ночь.
Конечно, жизнь теперь стала спокойнее, и дни проходили легко и приятно для нее, а было время, когда ей приходилось проводить по многу часов в отделении и перед сном раздавать успокаивающие препараты. Бывало, что какой-нибудь пациент впадал в буйное состояние, и тогда приходилось на всю ночь оставлять дежурить санитарку или другую сестру. Впрочем, тяжелые здесь подолгу не оставались, если только не наступало явное улучшение. А в целом отделение «Икс» в его теперешнем состоянии было плодом совместных усилий, и наибольший вклад в общее дело вносили сами больные. Никогда не случалось, чтобы ей не на кого было оставить отделение во время ее коротких отлучек, и она очень скоро поняла, что самую большую поддержку она может получить именно с этой стороны, не прибегая к помощи других сестер.
И вот эти совместные усилия она и считала наиболее важным во всей жизни отделения, потому что самой серьезной причиной для беспокойства, по ее мнению, было именно их вынужденное бездействие. После того как кризис оставался позади, человек неделями слонялся безо всякого занятия, прежде чем его выписывали. И с этим ничего нельзя было поделать. С такими людьми, как Нейл, дела обстояли лучше, потому что у них был талант, который они могли применять, но художники здесь встречались нечасто. К сожалению, сестра Лэнгтри начисто была лишена способностей к ручному труду, и даже при условии, что она достала бы все необходимые инструменты, едва ли она могла бы их чему-то научить. Иногда, правда, кто-нибудь изъявлял желание вырезать по дереву, вязать или шить, и тогда она изо всех сил старалась поощрять эти занятия. Но, как ни взгляни, а отделение «Икс» было тоскливым местом, так что чем больше мужчины будут заняты повседневными делами, тем лучше для них.
И в этот вечер – вечер того дня, когда прибыл Майкл, – она, как всегда, вышла из кабинета в четверть одиннадцатого, захватив с собой фонарик. Свет в отделении был погашен, за исключением одной лампочки, висевшей в дальнем углу палаты, над столом. Сестра Лэнгтри щелкнула выключателем у входа в палату и погасила ее. Одновременно она включила фонарик и направила его луч вниз, на пол.
В палате стояла полная тишина, если не считать тихого посапывания в полутьме. Любопытно, что никто из них не храпел; иногда ей казалось, что именно в этом заключается одна из главных причин, почему они смогли ужиться вместе, несмотря на все их странности. По крайней мере, во сне они не испытывали чужого вторжения в свою глубоко запрятанную личность, могли отделиться друг от друга. Интересно, храпит ли Майкл? Лучше бы нет. Иначе дело кончится тем, что они возненавидят его.
С тех пор как отменили затемнение, в палате не бывало полной темноты. Всю ночь в коридоре горел свет, и у ступенек, которые вели к душевой и туалету, тоже никогда не гасили лампочку, и ее тусклые лучи проникали в окна у той стены, где спал Майкл, потому что его кровать как раз примыкала к двери, открывавшейся на ступеньки.
Все сетки были опущены, образуя внизу красивые волны, так что кровати сделались похожими на вычурные катафалки. И действительно, их вид наводил на мысль о величественных могилах, в которых неизвестные воины спят прекрасным вечным сном, окутанные темными клубами, будто исходившими от погребальных костров.
С автоматизмом, выработанным после долгих лет работы в больницах и госпиталях, сестра Лэнгтри сдвинула руку на фонарике вниз и таким образом пригасила его яркость, так что от него исходило теперь рубиново-красное сияние, перемежавшееся узкими искрами белого света в тех местах, где черные полосы ее пальцев расходились в стороны.
Она направилась сначала к кровати Наггета и осветила тусклым рассеянным светом его лицо под сеткой. Ребенок! Спит крепким сном, а утром обязательно доложит, что всю ночь не мог сомкнуть глаз. Пуговицы на его пижаме были застегнуты до самой шеи, несмотря на жару, простыня натянута до подмышек. Если его не мучил запор, значит, у него понос; если головная боль оставляла его в покое, у него разыгрывался радикулит; если не вспыхивали кроваво-красные мокнущие, как сырое мясо, пятна дерматита, то спина его вся сплошь покрывалась чирьями, напоминая осиное гнездо. Чувствует себя несчастным, если у него ничего не болит, будь то настоящая боль или воображаемая.
Он никогда не расставался со старым замусоленным медицинским справочником, который стянул где-то еще до прихода в отделение «Икс», и знал его наизусть. Надо сказать, он все там понимал. Сегодня вечером она, как обычно, ласково поговорила с ним, очень ему сочувствовала, позволила развернуть настоящее обсуждение по поводу совокупности главных симптомов его болезни, согласилась, что совершенно необходимо очистить кишечник, дала обезболивающее и разные мази и во всем послушно следовала его указаниям, которые он сам давал ей по поводу своего лечения. Если он и подозревал, что большая часть таблеток, микстур и уколов были плацебо, он ничего ей не говорил. Да, сущий ребенок!
Следующей была кровать Мэтта. Он тоже спал. Приглушенный красный свет ее фонарика упал на плотно закрытые веки, мягко освещая скупое достоинство черт его лица. Она переживала за него, потому что ничего не могла сделать для него и с ним. Перегородка, установившаяся между мозгом и глазами, не поднималась, и связь по-прежнему оставалась разорванной. Она пыталась убедить его, что надо взять за горло Чинстрэпа и заставить его проводить еженедельные осмотры в неврологическом отделении, но Мэтт отказался. Если что-то действительно есть, сказал он, все равно его уже ничто не спасет, а если слепота и в самом деле воображаемая, как они думают, тогда зачем вообще беспокоить людей? На тумбочке у него стояла фотография женщины лет тридцати двух – тридцати трех. Волосы ее были красиво уложены поверх накладки в лучших традициях Голливуда. Она была в темном платье с круглым белым воротничком. Вокруг нее, как украшения, расположились три девочки, тоже в таких же белых воротничках, а на коленях сидела четвертая, совсем маленькая, еще, наверно, не умеет ходить. Как странно, что только у него, который не мог или не хотел видеть, была фотография близких ему людей и он дорожил ею как сокровищем. Хотя, впрочем, за время своей работы в отделении «Икс» она заметила, что отсутствие фотографии близких или самих близких было обычным делом для этих больных по сравнению со всеми остальными.
Спящий Бенедикт был неузнаваем. Днем он был спокоен, тих, сдержан, отчужден. Во сне он метался в кровати, переворачивался с боку на бок, скулил и подвывал так, что не мог даже как следует отдохнуть за ночь. Из всех он доставлял ей больше всего тревог: это было какое-то самопожирание, которое она не могла ни остановить, ни бороться с ним. Ей не удавалось достучаться до него, и не потому что он враждебно к ней относился – этого не было никогда, – просто он, казалось, вообще не слушал ее, а если слушал, то как будто не понимал. Она догадывалась, что у него были мучительные сексуальные проблемы, и как-то раз она решила проверить свои предположения. Она спросила, была ли у него девушка, и в ответ получила отрывистое «нет». Тогда она поинтересовалась почему, объясняя, что имела в виду не постель, а просто кого-то, кого он знал и с кем дружил, а может быть, хотел бы жениться. Бенедикт тогда просто посмотрел на нее, и на лице его появилась гримаса глубокого отвращения.
