Часть двадцать восьмая
«Неприятности в Венеции»
Доктор был недоволен тем, что нам придется задержаться на шестичасовой стоянке – несмотря на то, что дело было в Венеции, Светлейшей, царице Адриатики, одном из красивейших – если не самом красивом – городов мира.
Мы прибыли около трех часов пополудни теплым, ясным поздним весенним днем, когда клонившееся к западу солнце превратило каналы в золотые ленты, а здания, выстроившиеся по их восточным берегам, сверкали как драгоценности. Сладкие серенады гондольеров лились из их лодок и весело летели за нами по каждому переулку и закоулку, и золотой свет стоял озерцами в сводчатых проходах и кованых чугунных балконах над водой.
Ах, Венеция! Ты возлежишь подобно красавице в объятьях любовника, беспечная, с обнаженными руками, твое бьющееся сердце полнится целомудренным светом. Как бы я желал, чтобы твоя усыпанная росой грудь приютила нас не на шесть, а на шестьдесят раз по шесть часов!
Мальчик бредет по сухой земле, полной пыли и костей, расколотых выбеленных камней и скрежета ветра. Скорбный плач иссохшей земли, брошенные в пыли кости и изгрызенные горячим ветром камни; вот его дом и его наследство… Но вот мальчик оборачивается и видит Венецию, поющую в золотом свете, и цепенеет в трансе: ее прелесть в сравнении с тем, что ему досталось, разбивает мальчику сердце.
Монстролог, казалось, знал каждую окольную дорогу и каждую тихую заводь этого плавучего города, ему была знакома каждая крохотная лавочка и каждое уличное кафе. Последнее стало желанной передышкой после двух часов ходьбы по городу без всякой ясной – во всяком случае, так мне казалось – цели. Доктор заказал кофе и откинулся на спинку стула – наслаждаться мягким климатом и прекрасными женщинами, которыми, казалось, полнилась Венеция и чей беспечный смех звучал между Библиотекой и Монетным двором, как вода, плещущая в фонтане пьяццы
[90]
. Потягивая эспрессо, Уортроп позволил своему взору мечтательно блуждать вокруг, лениво и сонно, как вода Большого канала.
– Вот в чем беда с Венецией, – молвил он. – Стоит тебе раз ее увидеть, как любое другое место по сравнению с ней кажется тусклым и поблекшим, так что все напоминает тебе о том, где тебя нет, – здесь его внимание привлекли две миловидные юные дамы, прогуливавшиеся под руку вдоль Моло, где солнце сверкало и рассеивало яркие вспышки золота по синей воде. – То же верно практически обо всем венецианском.
Он задумчиво пригладил свои свежие бакенбарды.
– И о монстрологии тоже, только по-другому. Ты достаточно долго пробыл со мной, Уилл Генри, и должен знать, что я имею в виду. Разве не казалась бы жизнь ужасной… ну, скажем, скучной без нее? Я не утверждаю, что монстрология всегда бывала тебе приятна или даже мила, но можешь представить себе, как обыденна и бесконечно сера была бы жизнь, если бы ты ее бросил?
– Я представлял себе это, сэр.
Он пристально поглядел на меня.
– И?
– Я был… У меня был шанс… – я не мог поднять на него глаза. – Я жил с племянницей доктора фон Хельрунга, пока вас не было, – с миссис Бейтс – и она предложила усыновить меня…
– Усыновить тебя! – он, казалось, был поражен. – Чего ради?
Я почувствовал, как к лицу начал приливать жар.
– Ради моего собственного блага, я думаю.
Он фыркнул, заметил, как исказилось мое лицо, поставил чашку и констатировал:
– И ты отказался.
– Мое место с вами, доктор Уортроп.
Он кивнул. Что значил тот кивок? Он соглашался, что мое место с ним? Или всего лишь принимал мое решение вне зависимости от того, как считал сам? Он не сказал, а я не отважился спросить.
– Знаешь, я там был, – сказал он. – В ночь твоего рождения. Твоя мать ночевала в одной из гостевых комнат – вопрос удобства. Удобства для меня, я имею в виду. Я только что получил свежую особь, и при вскрытии мне нужна была помощь твоего отца. Мы были в подвале, когда у твоей матери в двух этажах над нами начались схватки, потому мы не слышали ее криков, пока несколько часов спустя не поднялись наверх. Джеймс побежал к ней, снова спустился и затем потащил меня к ее кровати.
Я неверяще уставился на него.
– Я родился на Харрингтон Лейн?
– Да. Твои родители тебе не рассказывали?
Я покачал головой. Это была не такая вещь, о которой я стал бы их спрашивать.
– И вы приняли меня?
– Я что, это сказал? Что я только что сказал? Что твой взволнованный отец притащил меня к твоей кровати. Насколько помню, слова твоей матери были: «Не подпускайте ко мне этого человека!» – он хихикнул. – У меня было чувство, что она не слишком мне симпатизирует.
– Она говорила отцу, что ваша работа когда-нибудь его убьет.
– Вот как? Хм-м. Пророческое замечание, хоть предсказание и сбылось окольным путем, – он пригладил бакенбарды на подбородке и принялся разглядывать статую святого Теодора, убивающего дракона, что венчала гранитную колонну неподалеку.
– Так вы это сделали, доктор Уортроп?
– Сделал что?
– Приняли меня.
– Я не повитуха, Уилл Генри. И не терапевт. Я знаю, как убивать всякое, разрезать всякое и консервировать. Каким, по-твоему, образом это делает меня достаточно квалифицированным для принесения в мир новой жизни? – Тем не менее он избегал моего взгляда, и мне было очень трудно заставить себя посмотреть на него. Уортроп положил ногу на ногу и сцепил руки на колене, переплетя изящные пальцы. Были ли это руки, что первыми держали меня? Были ли это глаза, что первыми меня увидели и первыми увидел я? Я сам не знал почему, но голова от этой мысли у меня шла кругом.
– Почему вы сами мне не рассказали? – спросил я.
– Это не из тех вещей, что непринужденно всплывают в ходе беседы, – ответил он. – С чего такой растерянный вид, Уилл Генри? Я тоже родился в этом доме. К нему не прилагается – насколько я знаю – печать Каина
[91]
.
Мы прохлаждались на пьяццетте
[92]
до захода. Доктор выпил четыре эспрессо, последний – одним глотком, и когда он поднялся, все его тело, казалось, дрожало под одеждой. Он пошел прочь, не оглянувшись ни разу, предоставив мне спешить за ним, как могу, в цветущей толпе, которая шествовала мимо величественного собора Святого Марка на Пьяццетта деи Леончини. Там я потерял его в толчее, но тут же высмотрел снова – монстролог шагал на восток к каналу вдоль Калле де Каноника.
Он ненадолго остановился перед открытой дверью и стоял совершенно неподвижно – словно статуя в бархатных сумерках. Я услышал, как он бормочет: «Хотел бы я знать, а вдруг… Сколько же времени прошло?» Уортроп посмотрел на часы, захлопнул их и жестом велел мне следовать за ним внутрь.
