Борис вовремя вклинился в жёсткий разговор, который обещал закончиться мордобоем и вызовом милиции. Ведь его приятель был – настоящий порох и вспыхивал от любой искры.
– Что за несправедливость, командир! – кипел Лёня, которого Нефёдов буквально оттащил от «наехавшего» на него номенклатурного деятеля. – Воевали, не экономя себя про неприкосновенный запас, а теперь любой лаковый штиблет делает тебе лимонную морду! С его то гнойным голосом этому инициативному малохольному только арию «занято» верхом на сортире исполнять. А этот «Паганини местного разлива» меня! – красу и гордость Одессы-мамы, лезет строить!
При этих словах бывшего сослуживца Нефёдов не смог сдержать улыбки.
А Лёня всё продолжал негодовать:
– Нет, напрасно, батя, ты вмешался! Раз он рискнул меня задеть, то в первом действии пьесы этот деятель имел бы у меня счастье что послушать ушами про свою родню и себя любимого. А в антракте я бы этой харе протокольной по шляпе так шваркнул, что он и мявкнуть не успел бы, как в соседнюю свежевырытую могилку лёг бы навеки. Был бы этому номенклатурному писателю с печатями в портфельчике досрочный аллес капут с деревянным макинтошем
[21]
и музыкой впридачу. Только он бы её не услышал.
Идущий с похорон народ опасливо обходил подозрительного субъекта, потрясающего кулаками и бросающего мстительные взгляды по сторонам.
– Даже на похороны не позвали, гады! Случайно сегодня утром узнал, что Васька умер, и его будут хоронить – возмущался Красавчик.
Полчаса спустя, когда однополчане расположись за столиком какой-то убогой пивнушки (помянуть товарища на его свежей могиле строгие сотрудники элитного кладбища им не позволили), Борис спокойно урезонил приятеля, который всё никак не мог успокоиться:
– Ну не позвали, и не позвали… в конце концов, это их внутрисемейное дело – его домочадцев. Мы-то его помянем. Чего ты взбухать
[22]
то вздумал?
Всегда страдавший манией величия (отнюдь не в лёгкой форме) одессит от обиды даже поперхнулся бутербродом с килькой. Он долго откашливался, осуждающе зыркая на того, кому, словно отцу родному, доверчиво распахнул свою полосатую, как матросская тельняшка, душу. Потом с оскорблённым видом заговорил о себе в третьем лице:
– Да, Красавчик не ангел! Но почему меня такие вот – любой жопе затычки, как тот магнат особого посола, – всю дорогу учат жизни и даже за человека не считают. С фронтовым другом, который мне как брат был, проститься не дали! Не жизнь, а сплошные вырванные годы!
– Чего ты в амбицию ударяешься то? – спокойно сказал Нефёдов. – Подбери нервы! Лично я не за этих бюрократов воевал, у которых задница на плечах, а вместо сердца каменный забор, чтобы на всякий случай никого не пущать, куда не велено. Я за свой народ воевал, за соседского пацана, у которого отца-пограничника в первый день войны в Бресте убили, за старушек, которые в деревне с голоду пухли, но весь собранный урожай до последнего зёрнышка фронту сдавали. Вижу, забыл ты, дружище, что злость на немцев у нас была такая, что о себе как-то не думалось. Бьюсь об заклад, не волновались мы с тобой тогда, братишка, насчёт того, увенчают ли нас после победы банными венками из лавра и станут ли уважительно сажать в президиумы за кумачовый стол, как самых почётный гостей, или нет.
– Это верно, батя! – мгновенно посветлев лицом, энергично закивал головой Одесса. – Мы тогда на другие комплименты нарывались, нам серьёзные мужчины из Люфтваффе частенько полный рот зуботычин напихивали, особенно в первый год боёв. Но мы тонуса не теряли! И всё же, батя, как вспомню, на каком недоразумении мы с ними воевали, хочется самому себе памятник воздвигнуть и возложить к нему венок от потрясённых сограждан. И ведь наводили же шороху у фрицев в интимных местах!
Лёня дул уже четвёртую кружку пива, закусывая солёными сухариками, которые были насыпаны горкой перед ним на тарелке.
– М-да, командир, красиво ведь жили! – глаза Красавчика наполнились ностальгической грустью. – И в самом деле плевать нам было на то, что у немцев самолёты цельнометаллические, а фюзеляжи наших ястребков из-за дефицита алюминия выклеены из фанерного шпона; и что после посадки твой «ишачок» или ЛАГГ можно было использовать в качестве сита для промывки лапши из-за множества пробоин…
Выпив за не вернувшихся из боя товарищей фронтовые друзья начали вспоминать забавные подробности своей службы.
Борис с иронией напомнил нынешнему «герою воздуха», как в начале их совместной службы он однажды поймал Красавчика на «лобовой атаке». Дело было в «избе-учильне» – штабной землянке, где после полётов «Анархист» проводил занятия для своих штрафников по тактике. Нефёдов по очереди вызывал к доске подчинённых и задавал им один и тот же вопрос:
– Товарищ Бочкарёв, вам в лоб выходит «Фоккер». Высота полторы тысячи метров. Ваши действия?
– Делаю горку с переворотом и сверху из всех стволов по фашисту! – весело чеканит бывший лейтенант.
– Отменно. Садитесь. Майор Пятёркин, а вы как поступите в схожей ситуации?
– Выполняю полубочку, косую петлю, захожу «Мессеру» в хвост и из всех точек по гаду!
Наконец очередь дошла до Красавчика. Одессит, перекосившись лицом и «в красках» представив, как на него прёт «дура» с чёрными крестами, чуть не рвёт на груди тельняшку, но с ответом медлит, уточняя детали.
– Щё, прямо в лоб?
– Ну да.
– И не сворачивает?! Вот зараза! А, может, разойдёмся тихо-мирно, пока не стало больно.
– Щас! – передразнивает одессита Нефёдов и рявкает. – Отставить панику, Красавчик! Принимайте бой.
– Та я ж обгажусь, командир! – в порыве откровенности восклицает чрезвычайно эмоциональный Лёня.
После этой реплики Красавчика тройной накат землянки ещё долго вибрировал от дружного хохота «курсантов».
– Ваш рассказ номер раз
[23]
, командир, не слишком интеллигентен, – обидчиво заметил самолюбивый Одессит. Тогда Борис к удовольствию друга припомнил более героический случай с его участием.
Однажды на аэродроме, где базировались штрафники, приземлился транспортный «Дуглас». Дело было зимой. Морозы стояли лютые, до 40 градусов доходило. Один из пассажиров в долгополом неуставном тулупе, едва выбравшись из холодного самолёта, решил справить малую нужду прямо возле стоянки истребителя Як-3. Видимо, натерпелся за долгий перелёт. На беду чужака самолёт принадлежал не кому-нибудь а «Красе и гордости Одессы-мамы», который как раз строго наставлял молодого солдатика, расчищающего от выпавшего утром снега капонир его истребителя. Завидев облегчающего душу прямо перед кабиной его машины босяка
[24]
, Лёня не стал уточнять что за турок
[25]
. Каждому в авиации известно, что справлять малую нужду перед самолетом нельзя! Это страшное святотатство и чрезвычайно плохая примета для того, кому на этой машине потом лететь. (Можно только за хвостом…).
