Вообразить себе Наталью Самойлову, с ее прекрасными формами
и роскошными каштановыми кудрями, посвятившую «остаток жизни» разбору
каких-нибудь халдейских манускриптов, мне оказалось очень сложно. И, спору нет,
наследство, свалившееся теперь, после ее смерти, на Лешковского, было весьма
изрядно. Случалось, сживали со свету и за меньшее!
Ревность и мстительность Красильщикова тоже являлись вполне
убедительным поводом для убийства. Но я доподлинно знала: эти двое – не убийцы.
Ведь Самойлову вообще никто не убивал…
Да-да. В этом с пеной у рта уверял меня наш эксперт. Ни
следа яда не нашел он, и внешних повреждений, повторюсь, не было. Причиной
смерти стал сильнейший сердечный спазм, доказывал доктор. Это очень странно,
ведь, по всему судя, Самойлова отличалась прекрасным здоровьем. И сердце у нее
было здоровое. А вот поди ж ты!..
Словом, доктор не сомневался, что смерть наступила от самых
естественных причин. «Даже говорить не о чем!» – горячился он.
О да – говорить было бы не о чем, когда бы мы обнаружили
тело Самойловой дома, на квартире у ее любовника или у подруги, в театре, в
городском саду, даже просто на улице! Однако труп ее нашли в сундуке, брошенном
в Волгу и лишь чудом вынесенном на отмель. Почему, почему естественная кончина
Самойловой показалась настолько опасной человеку, в присутствии которого ее
смерть приключилась, что он счел необходимым не заявить в полицию, а спрятать
тело? И считал, что сделал это совершенно надежно, был убежден, что труп не
найдут.
Почему?!
Я не находила ответа. Смущала и простая холщовая сорочка, в
которую была одета мертвая. Лешковский удивился, увидев ее. Сказал: «Дивлюсь…
Наталья никогда бы такую не надела! Она обожала хорошие, дорогие вещи, тратила
на них огромные деньги!»
Красильщиков выразился еще определеннее: у Натальи-де белье
было, словно у парижской кокотки, сплошное кружево да ленты. Она и в
деревенскую баню в такой грубой холстине не пошла бы.
Получалось что? Мало того, что Наталья Самойлова умерла
неведомо где и неведомо отчего – кто-то еще и ограбил мертвую? А потом решил
скрыть тело…
Может быть, она умерла от испуга? Может быть, ее кто-то
напугал до смерти?
В нашем городе давно не случалось столь загадочных историй!
А тут еще то, другое преступление, «Дело пятого вагона», как мы называли между
собой историю с расчлененным трупом…
Вот я и вернулась к началу моей сегодняшней записи и к той
слабости, которую чудом не проявила.
Я сейчас наедине со своим дневником. Даже Павла уже
похрапывает в своей каморке около кухни. И слава богу! В дверцах книжного шкафа
я вижу свое угрюмое отражение. До чего не хочется писать! До чего хочется
отложить это до завтра, пойти и лечь спать!
Но, во-первых, никогда не откладывай на завтра то, что можно
сделать сегодня, а во-вторых, я себя знаю. Завтра мне тоже не захочется
вспоминать об этом страшном, отвратительном деле… Смешно! Как будто мне удастся
о нем забыть! Как будто расследованием его не полны мои дни! Как будто именно к
нему не сводится всякий разговор, затеваемый у нас, и в прокуратуре, и,
конечно, в уголовной полиции, агенты которой просеивают город, словно сквозь
сито! Обыватели о случившемся пока молчат, слухи не просочились в печать – по
распоряжению самого господина градоначальника, которому об сем было доложено
незамедлительно. И я считаю, что это правильно. Какое счастье, что мы живем
хоть и в губернском, но относительно небольшом городе, где печатные издания
находятся под неусыпным контролем властей! Уверена: управляться с газетчиками в
Петрограде или Москве значительно труднее. А может быть, и вовсе невозможно.
Непременно сыщется какой-нибудь пронырливый журналистишка, который пронюхает
неприятную новость – и тотчас пожелает раздуть из нее сенсацию, заботясь лишь о
себе, о собственном гонораре и мелкой, сиюминутной известности, совершенно не
озаботясь тем, что из малой искры суетной публикации способен разгореться
истинный пожар – опасный для спокойствия обывателя, нарушающий его уверенность
в завтрашнем дне, подрывающий доверие к властям, кои не в силах найти и
покарать злодея, содеявшего кровавое преступление.
С другой стороны… Вот же дурацкая моя натура! Я всегда четко
знаю, что у палки – два конца, и должна видеть оба. Минуло уже два дня, а мы до
сих пор не знаем, кто этот неизвестный, чья судьба так трагически сложилась.
Стоило нам опубликовать приметы Натальи Самойловой, как тело ее было опознано.
А этот несчастный так и остается неизвестным. С другой стороны… или это уже с
третьей?! – какие приметы его мы могли бы предъявить вниманию читателей?
Удалось установить только, что при жизни он был невысок, худощавого
телосложения, молод – не более тридцати лет. Кожа его была усеяна частыми
родинками, а также он, по вполне определенному признаку, принадлежал к числу
мусульман или иудеев. Мы можем предположить, что волосы его были темно-русые,
однако насчет цвета глаз, наличия усов или бороды сказать нечего. Просто
потому, что голова его до сих пор так и не найдена…
Нет, положительно: нутро у следователя Ковалевской самое что
ни на есть дамское, слабое и несовершенное. Не могу и не хочу писать больше ни
слова! И не буду!
Нижний Новгород. Наши дни
Только вывернулись из глубины дворов и оставался какой-то
десяток метров до проспекта, как вдруг шофер резко ударил по тормозам: мимо с
ревом и воем промчалась машина ГАИ:
– Внимание! Пропустите автоколонну! Пропустите автоколонну!
Машины прижались к обочинам, проспект опустел.
– К нам кто-то прилетел? – спросила Света,
поворачиваясь в салон. Дорога вела из аэропорта, так что вопрос был
закономерен.
– Представления не имею, – пожала плечами Алена.
– Чупа-чупс сегодня возвращается из Москвы, – сообщил
Пак и постучал пальцем по свернутой газете, которая лежала на приборном щитке.
– Чупа-чупс! Да гори он огнем! Еще будем мы из-за этого
червяка стоять, – фыркнула Света. – Врубай сирену, Пак! Поехали!
На маленьком, узкоглазом, тонкогубом личике отразился
откровенный испуг:
– Так ведь милиция…
– А у нас, может быть, человек умирает! Поехали! –
выкрикнула Света, краснея от злости.
