Можно только диву даваться человеческой глупости! Олешкин и теперь
не почуял ничего странного и зловещего. Он взалкал чужих «рыбки да мяса» и
захотел присвоить эти кули, но сначала все же решил полюбоваться на свою
добычу. Поезд в это время тронулся, Растяпино осталось позади (право, я
усматриваю особенный смысл в том, что все это происходило на станции с таким
символичным названием). Тут появился проводник пятого вагона и застал Олешкина,
что называется, на месте преступления. Проводник этот, по фамилии Саранцев, не
возмутился поступком своего сотоварища, а потребовал своей доли. То есть
страшное открытие они сделали вдвоем…
Но, даже развязав кули и увидев, что там лежит, никто из них
не бросился к главному кондуктору или машинисту с требованием остановить поезд
и воротиться на станцию, позвать смотрителя и полицейского, предпринять шаги к
задержанию неизвестного в мятой шляпе: ведь он был в те минуты еще в Растяпино
или поблизости от него! Нет, эти двое не нашли ничего лучше, как попытаться
побыстрей избавиться от страшной находки. Некоторое время они спорили, что
лучше: открыть дверь и выкинуть кули, а может быть, отнести их в вагон с углем,
да там и зарыть. Однако до угольного вагона было далеко, надо идти чуть ли не
через весь состав. Саранцев опасался, что кто-нибудь обратит на них внимание по
пути. Поэтому решено было – выкинуть зловещий груз из поезда.
Видимо, «Дела пятого вагона» никогда не возникло бы, не
окажись в эту минуту, что Саранцев забыл ключ от двери в своем служебном купе.
Да, с персоналом на нашей железной дороге дела обстоят печальным образом!
Младенцу известно, что проводник никогда не должен расставаться с
мастер-ключом, который отпирает все помещения в вагоне!
Ну что ж, Саранцев сходил за ключом, принес его, приятели
начали отворять дверь… и в это время вдруг появился главный кондуктор. Он,
конечно, сразу обратил внимание и на вороватый вид истопника и проводника, и на
окровавленные кули, которые, кстати сказать, уже перемазали кровью и стены, и
пол в тамбуре.
И вслед за этим события наконец начали развиваться так, как
следовало быть.
Возвратиться в Подвязье, конечно, поезд не мог, однако с
пути даны были телеграммы куда следует. На промежуточной станции в вагон сел
полицейский чин, который произвел осмотр места происшествия и снял показания со
злополучного истопника Олешкина и его невольного сотоварища Саранцева. Затем
полицейский воротился со страшным грузом в Нижний на рабочем паровозе, в
компании тех же Олешкина и Саранцева, которых было решено немедля доставить для
допроса. Дали телеграмму и на станцию Растяпино, но время-то было ночное, и
человека в мятой шляпе, разумеется, и след простыл. Он словно растворился в
темноте… Конечно, были проверены все, кто жил в Подвязье. Посланы также запросы
на пароходы «Алексей» и «Быстрый», той ночью делавшие остановку в Подвязье по
пути в Нижний. Может статься, тот человек воротился в город водою. Однако никто
на пароходах – ни кассиры, ни кондукторы, ни матросы – не упомнят, чтобы им
попался на глаза такой вот – в мягкой шляпе. Других, более подробных, примет
его, увы, Олешкин дать не смог. Только и сказал, совершенно обалдев от тех
неприятностей, которые сам же навлек на себя своей глупостью и жадностью: он-де
худощав и вообще – на сельского учителя похож. Нет, истопник выразился куда
точнее: на сельского учителишку. Видимо, перевозчик страшного груза (а может
быть, и убийца) был внешне весьма неказист. Что не мешало ему обладать очень
крепкими нервами и острым, проворным умом. Эксперт уверяет, что между смертью
неизвестного и его расчленением прошло не более двух часов. А со времени смерти
до времени обнаружения трупа – не более суток. Что и говорить, этот человек не
терял даром ни минуты! Он не потерял также присутствия духа, разговаривая с
истопником, он не потерял самообладания, и исчезая из Подвязья…
А нам, тем, кому предстоит расследовать столь злодейское и
загадочное преступление, можно пожелать одного: не терять надежды на то, что
это удастся!
Нижний Новгород. Наши дни
Взял он саблю, взял он востру…
Ах, взял он саблю, взял он востру —
И зарезал сам себя.
Веселый разговор!
Алена в ужасе обернулась. Она сидела в кабине: доктор
Денисов остался с пациентом в салоне. Там же был и фельдшер реанимации Шура
Кожемякин. Неужели это он поет, развлекается?
Шура перехватил Аленин взгляд и, видимо, моментально понял
его значение, потому что качнул головой. Алена перегнулась еще сильнее – и
увидела, что губы человека, лежащего на носилках, шевелятся. Прислушалась – и
сквозь шум мотора уловила скрипучее, мучительное:
Не поверил отец сыну,
Что на свете есть любовь.
Веселый разговор!
Взял сын саблю,
Взял он востру —
И зарезал сам себя.
Веселый разговор!
Это он поет! Больной, то есть раненый, то есть самоубийца!
Поет, а Люба Измайлова, второй фельдшер реанимации, ставит ему капельницу.
– Сирену! – скомандовал доктор Денисов, и раздался
раздирающий душу и уши вой.
Денисов поймал взгляд Алены, нахмурился и отвернулся к
человеку на носилках. Сирена заглушила все звуки вокруг, но Алена видела, что
губы этого самоубийцы все еще шевелятся. Неужели он снова пел?!
Да уж, веселый разговор! Потому что этот человек пел о себе.
Жуть, конечно. Доктора Денисова и фельдшера Шуру уже ничем,
такое впечатление, не прошибешь, и если они будут реагировать на всякую ерунду,
вроде попытки суицида, то и сами недолго проживут, – однако женщины –
существа куда более чувствительные. Добродушное, толстощекое Любино лицо
напряжено так, что пухлые губы вытянулись в ниточку. Люба тоже навидалась в
своей фельдшерской жизни всякого, но такого даже ей видеть еще не приходилось!
Хотя, в принципе, в первую минуту Алена даже не испугалась,
а скорее удивилась. Что ожидает увидеть бригада «Скорой», которой дают вызов:
«Попытка суицида»? Человека либо только что из петли вытащили, либо он лежит с
перерезанными венами, либо таблеток наглотался, а то, господи помилуй,
нахлебался уксусу и катается по полу, рыча звериным голосом от лютой боли в
прожженном насквозь желудке… Однако застали они в той квартире на улице
Капитальной картину вовсе неожиданную.
Лицо у молодой женщины, отворившей им, было цвета, какого
человеческие лица в нормальном состоянии не бывают: зеленовато-синюшного, с
набрякшими, красными веками. Она беспрестанно утирала то рот, то слезящиеся
глаза, и Алена вдруг поняла, что перед ней не опойка какая-нибудь, как
почудилось в первый момент, что эту женщину только что жестоко рвало, вот
почему у нее такое лицо. И взгляд у нее блуждающий, и голос невнятный, а слова
так и разбегаются именно потому, что она никак не может овладеть собой,
сосредоточиться – от невероятного потрясения.
