Между тем мы опять поссорились со Смольниковым. В разговоре
со старшим следователем Петровским, который ведает в нашем управлении всеми
делами, связанными с появлением неопознанных трупов, я высказала свои
размышления и изложила предположительный план дальнейших действий: навести
справки в конторе «Нижегородского листка» о подписчиках, опросить извозчиков, а
также проверить возможно большее количество организаций разного рода, как
зарегистрированных, так и нелегальных. Впрочем, насчет пресловутой
нелегальности – это все пустые слова, потому что каждому околоточному или
квартальному отлично известно, кто и когда в их участке собирается скопом. Я
рассуждала так: возможно, жертвы были членами каких-то полусекретных или вовсе
тайных обществ, репутации или самому факту существования которых мог быть
нанесен непоправимый урон, если бы к ним было привлечено неодобрительное
внимание полиции. Думаю, какие-нибудь социал-демократы могли бы пойти на что
угодно, только бы избавиться от мертвых тел. Ведь присутствие полиции на
квартирах у неблагонадежных или поднадзорных означает обыски и дознание, а для
публики такого рода это смерти подобно!
Господин Петровский слушал меня со вниманием, но повторяю:
при сем находился товарищ прокурора Смольников!
– Наша Елизавета Васильевна изволит следовать велению
времени и искать смутьянов? – пробормотал он скептически. – Хочет
раскрыть страшный и ужасный заговор – против кого? Уж не против правительства
ли? Бомбистов-террористов выследить надумали? А не обстоит ли дело гораздо
проще? Может статься, Самойлова пребывала в гостях у нового любовника? Ведь
жаловался же господин Красильщиков, что она давненько не удостаивала его своим
присутствием? И вот приключилась смерть в разгар страстных ласк и объятий…
Предположим также, что новый любовник был человеком женатым или просто
облеченным должностью. И огласка была бы для него мало сказать неприятна –
погибельна! Вот он и решил избавиться от трупа чрезмерно страстной и
чувствительной полюбовницы. Сия версия представляется мне куда более вероятной,
чем всяческие… прочие измышления.
Смольников бросил взгляд на старшего следователя, который
смотрел на него не без одобрения. О да, одобрения нашему Хольмсу явно
недоставало! Его «доктор Уотсон» (письмоводитель Сергиенко) уже который день
хворает, об чем уведомил запискою. И Смольникову, который уже привык постоянно
купаться в лучах его восхищения, было явно не по себе. И вот его удостоил
своего одобрения Петровский! Поэтому он разошелся вовсю:
– Проще, проще надо быть, сударыня, а то вы скоро и под
своей кроватью бомбистов станете искать!
И хохотнул, бросив новый взгляд на Петровского, словно
приглашая и его разделить сие веселье, понятное только им двоим – мужчинам…
Да, вот что было самым оскорбительным в словах Смольникова:
не пренебрежение ко мне как к следователю, а непременное желание унизить меня
как женщину. Больше всего на свете мне захотелось взвиться и возмущенно
воскликнуть: «Не извольте забываться, сударь! Вы разговариваете с дамой!»
Ладони чесались отвесить ему пощечину, но… но в том-то и дело, что на моем
месте так поступила бы любая другая женщина. Любая из моих кузин, подруг,
соседок, любая из тех барынек, которые, помирая со скуки, слоняются в разгар
дня по Покровке, заглядываясь на витрины модных лавок да измышляя, как бы это с
наименьшей пользой потратить мужнины или отцовы денежки. Но я, поборница
женского равноправия, давно поняла: если требую к себе отношения как к
существу, во всем равному мужчинам умом, сметливостью, духом, за это приходится
расплачиваться. Мужчины будут требовать с меня самую высокую цену за
необходимость допустить, что я – ничем не хуже их, а кое в чем даже и
превосхожу. Я должна быть готова к унижениям и пренебрежению, грубости и
сквернословию. И я ни в коем случае не могу позволить дать им понять, что меня
задевают их цинизм и сальности. Конечно, я не должна опускаться до уровня сих
недочеловеков и говорить на их языке. Мое оружие – невозмутимость. О, конечно,
самым разящим и смертоносным орудием станут мои успехи в расследовании, и этих
успехов я добьюсь!
Даже бровью не поведя в сторону Смольникова, я бесстрастно
обернулась к Петровскому:
– Полагаю, господин старший следователь, что в этой непростой
ситуации вполне имеют право на существование два направления поиска. Господин
Смольников пойдет своим путем, а я – своим. Но, полагаю, рано или поздно мы
сойдемся для достижения единой цели.
Петровский махнул рукой: делайте, мол, что хотите. Итак, разрешение
на самостоятельную работу мною было получено, и я не замедлила к ней
приступить.
Для начала я направилась в редакцию «Нижегородского листка»
и попросила дать мне перечни всех подписчиков двухгодичной давности. И тут меня
ожидал первый – и весьма серьезный – афронт. Оказывается, дом, который сия
контора в ту пору снимала и где хранила свои архивные документы, сгорел год
назад. Разумеется, вместе со всеми бумагами! Служащий в рассылочной конторе
долго сокрушался над тем, что не может мне помочь, а потом посоветовал собрать
и опросить всех рассыльных. Может статься, они и вспомнят, кто и кому доставлял
номера газеты два года назад. Беда только, что рассыльные часто меняются, а
списки тех, кто работал в нужное мне время, сгорели при том же пожаре…
В окошко начал стучаться дождь, и мое настроение, и без того
испорченное, вовсе скисло, как позавчерашнее молоко. С утра, уповая на
внезапное и очень яркое солнышко, я отправилась без зонтика. То-то негодует
теперь Павла, которая перед моим уходом устроила из-за этого зонта целую бучу!
То-то задаст она мне, когда я ворочусь!
«Вечно считаете себя умней всех иных-прочих, барышня? –
так станет шипеть Павла. – А посмотрите-ка на себя в зеркало! Нет, вы
носик-то не воротите, вы гляньте, гляньте! Разве это госпожа следователь? Никак
нет! Это госпожа мокрая курица! И шляпку попортили, и юбку! А блузка на что
похожа?! А чистить, мыть кому? Павле! Кому больше?!»
Да это бы еще полбеды. Павла помешана на моем здоровье, в
малейшем неровном вздохе или, господи сохрани, кашле она видит признаки
надвигающейся скоротечной чахотки. Той же, которая безвременно свела в могилу
мою матушку… Поэтому, ежели я явлюсь нынче с промоченными ногами и в сыром
платье, мне обеспечен самый омерзительный напиток в мире – горячее молоко с
медом и салом, а потом еще глинтвейн из красного вина, после чего я утром
встану с гудящей головой, запухшими глазами и в полном упадке сил.
