Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, август 1904 года
Когда я вышла из редакции «Нижегородского листка», дождик
прекратился, но стоило мне сделать несколько шагов, как он грянул с новой
силой. Я, конечно, принялась ловить извозчика, однако, судя по всему, не одна я
в этот день ослушалась своей нянюшки и отправилась без зонтика! Экипажи были
нарасхват, поэтому я изрядно промокла, покуда добралась до дому. В целях
сбережения времени и нервов опущу описание той встречи, которую устроила мне
Павла. Впрочем, отчасти она была права, потому что моя «визитная» юбка и
новенькая блузочка (отнюдь не китайского шелка!) потеряли вид, и хлопот с ними
теперь не оберешься. Конечно, я тоже огорчилась, поскольку это моя самая
официальная одежда, мой «вицмундир», однако делать нечего: пришлось идти к
гардеробу и переодеваться перед визитом к Вильбушевич.
И вот тут-то, стоя перед небогатым выбором своих, с
позволения сказать, туалетов, я задумалась: а может быть, и впрямь к лучшему,
что я вынуждена буду явиться к Вильбушевич не в «присутственном», строгом
наряде? Может, и в самом деле стоит одеться попроще? Пусть к ней придет
легкомысленная барышня, а не сухопарая особа, в которой за версту видишь канцелярскую
крысу!
Это цитата из Смольникова. Однажды я совершенно случайно
услышала такой отзыв о себе из его уст – разумеется, Смольников был уверен, что
я не слышу! – и, само собой, это не способствовало улучшению наших
отношений. В то время он еще работал судебным следователем, то есть мы стояли
на одной ступеньке служебной лестницы. Можно представить, как он отзывается обо
мне теперь, сделавшись товарищем прокурора!
Стоило вспомнить о Смольникове, как меня стало одолевать
привычное негодование. Этот человек насмешничает надо мной, презирает меня. А
вот докажу-ка ему, что мои размышления – это вовсе не «домыслы», как он изволил
выразиться, что и я кое на что способна в раскрытии загадок!
Сказано – сделано. Я выбрала синенькое платьице с кружевными
рюшками на манишке, заново причесалась, распустив туго затянутые волосы, так
что на висках закудрявились легкомысленные завитушки… и, честно признаюсь,
невольно вздохнула. Конечно, вот так, в веселеньком платьице, с этими
кудряшками, я выгляжу не в пример лучше, моложе, даже красивее! Но вообразить
меня в таком виде в присутствии… при допросе свидетелей или обвиняемых, на
осмотре места происшествия… в суде!!! Нет, прочь слабость! Или женская
привлекательность – или карьера! Ежели бы не внутренняя убежденность, что к
этой Вильбушевич лучше явиться в максимально легкомысленном виде, я бы немедля
переоделась в самое что ни на есть строгое свое платье. Хотя бы и траурное!
Поплотнее затворив дверцу шкафа, чтобы не поддаваться
искушению снова любоваться в зеркале легкомысленными завитушками, я
прислушалась. Павла возилась в ванной, замывая подол моей юбки. В прихожей уже
стояли на распялках промокшие башмаки. Я торопливо надела туфельки на каблучках
(другой обуви, кроме теплых сапожек, не имеется), нахлобучила маленькую шляпку,
подходящую к платью, а потом тихо-тихо, на кошачьих лапках, выскользнула из
квартиры, больше всего стараясь, чтобы дверь громко не хлопнула. И вот
незадача: стоило мне ее с величайшей осторожностью притворить (язычок
английского замка вошел в паз тихо-тихо, почти без щелчка!), как в прихожей
затрезвонил телефон.
Вернуться уже невозможно: дверь заперлась. Сейчас Павла
ответит на звонок. Потом пойдет меня звать… Мое бегство будет обнаружено
быстрее, чем я надеялась. Вот беда!
А, все равно деваться уже некуда. Я ринулась вниз по
лестнице, а потом через двор и на улицу с такой прытью, с какой воровка убегает
из обокраденной ею квартиры.
И вот тут-то, на улице, меня охватило странное чувство
свободы. Господи, как давно я не надевала простенькой дамской одежды, как,
оказывается, сковывало всю меня постоянное ношение «униформы»: этих блузок,
юбок, жакетов самого строгого покроя и самых унылых тонов! Я словно бы заново
на свет родилась.
Кажется, дворник был немало ошарашен, когда я вприпрыжку
пронеслась мимо него. Привык видеть во мне барышню серьезную. Может быть, даже
не узнал меня? О, какое счастье хоть немножко побыть другой, неузнаваемой!
Если работа потребует от меня постоянно носить монашеское
платье, я, само собой, буду его носить… Однако теперь я открыла рецепт новой
жизни. Не обязательно быть следователем всегда. Можно позволить себе побыть и женщиной.
Хоть изредка – когда меня не видят коллеги!
Сегодня мне уже некогда, а завтра надо послать Павлу в
мануфактурную лавку – купить какой-нибудь веселенькой ткани – голубой, зеленой,
а то и в цветочек – и сшить новенький капотик вместо той унылой серой робы,
которую я таскаю дома. Ох, ну и вид у меня в нем, могу себе представить!
Вдобавок домашние туфли мои скорее напоминают калоши, пенсне – абсолютно бессмысленное,
ибо я вижу превосходно, – сдвинуто на кончик носа, волосы беспощадно
зализаны. И впрямь ржавая, унылая селедка!
Но отныне все пойдет иначе.
Мне весело. Мне бесконечно весело. Я бегу мимо Черного пруда
и жалею, что теперь не зима. Ах, как бы хорошо сейчас покататься на коньках!
Раньше, в детстве и юности, это было одно из самых больших моих удовольствий.
Красавчик, любимый конь отца, подвозил нас с Павлой и m-lle на санях с
медвежьей полостью с кистями. Сани поднимали снежную пыль, сквозь которую до
нас уже доносились звуки оркестра, который играл вальс «Невозвратное время» или
«Дунайские волны», а когда музыка умолкала, слышен был лязг коньков, режущих
лед.
На катке ждали меня подруги, гимназистки, в хорошеньких
заячьих или беличьих шубках, а также их братья и друзья этих братьев,
гимназисты или ученики Дворянского института. Гимназисты были одеты в серые
шинели с синим околышем на фуражке, студенты – в черные, а околыш имели
красный. Потом, на Святках, на прудах появлялись взрослые барышни, дочери предводителей
дворянства, фрейлины, обыкновенно жившие в Петербурге и приехавшие навестить
родителей. Барышень сопровождали великолепные гвардейцы в серых шинелях с
бобровыми воротниками. Они катали своих дам по льду в креслах на полозьях.
Как давно это было! Сколько уж лет я не вставала на
коньки!..
Сказать по правде, я с великим трудом заставила свои мысли
обратиться к работе. Нет, все же нельзя, невозможно быть деловой,
эмансипированной, серьезной женщиной, одевшись в нарядное платьице. Так что да
здравствуют серые юбки, блузки и жакеты, да здравствуют пенсне и сухопарые
селедки!
Поджав губы, чтобы казаться суровей, машу проезжающему мимо
«ваньке» – и вот я уже около дома Ярошенко, близ Сенной площади. Это
двухэтажный деревянный особнячок, стоящий в глубине сада. Прохожу по дорожке к
двери и звоню. Через мгновение отворяет невысокая, полненькая молодая дама в
бордовом платье. Надо полагать, это и есть мадемуазель Вильбушевич. Она очень
хороша собой, но что-то тревожное есть в ее лице.
