– Вовсе нет, – качает головой m-lle Вильбушевич. –
У моего отца в кухарках теперь девушка, которая прежде служила у Лешковского,
брата Натальи Юрьевны. Отец – человек тяжелый, недоверчивый. Прежде чем
Дарьюшку к себе взять, он справки у Лешковского наводил: почему-де от прежних
хозяев ушла, не провинилась ли чем. Лешковский отрекомендовал Дарьюшку с
наилучшей стороны, сказал, что с сожалением с ней расстается, да вот беда –
сестра к нему переехала со своей собственной кухаркой, ну а две поварихи на
одной кухне, совершенно как два медведя в одной берлоге, не уживутся, вот и пришлось
рассчитать бедную Дарьюшку. Кстати сказать, Наталью Юрьевну я в глаза не
видела. Уж не ошиблись ли вы? Точно ли именно она меня вам рекомендовала?
Еще одна плюха! Значит, Самойлова этой дурацкой помадой не
пользовалась? Или m-lle Вильбушевич испугалась и начала путать след? Вот и
глаза ее стали настороженными…
Как быть? Открыть свое имя и звание? Но вряд ли они сделают
m-lle Вильбушевич разговорчивей или откровенней.
Я замялась.
– Прошу меня простить, сударыня, – с оттенком
нетерпения говорит Вильбушевич, – но что вы решили насчет помады? Дело в
том, что у меня назначена срочная встреча…
Она многозначительно умолкает, видимо, убежденная, что я
ничего не стану покупать. Ну уж нет, голубушка! Твоей помадой я непременно
разживусь и отдам ее в нашу лабораторию на исследование. На всякий случай. Хотя
бы для того, чтобы оправдать свой приход сюда!
– Отлично, – покладисто киваю я, – не стану больше
вам мешать. Сколько стоит банка помады?
M-lle Вильбушевич явно растеряна.
– Вы все же решились купить? – хлопает она глазами.
– Ну да, – снова киваю я, сделав самое благостное
выражение лица. – Отчего бы нет? Возьму баночку на пробу – самую
маленькую, ту, которая за три рубля.
– Ах, какая беда! – всплескивает руками m-lle
Вильбушевич.
– Какая? – настораживаюсь я.
– Да такая, что маленьких баночек у меня уже не осталось.
Только большие, за десять.
– Как за десять? Почему? В вашей рекламе сказано: цена от
трех до восьми рублей.
– В объявлении ошибка, – хладнокровно заявляет m-lle
Вильбушевич. – Они пропустили цифру «десять».
Так-так… Что бы это значило, господа? Она, как истинная
торговка, желает содрать с меня как можно больше денег – или, наоборот,
надеется отпугнуть меня дороговизной товара?
Если так, то напрасны ее старания! Я твердо намерена
заполучить образец ее помады. И ничто не сможет меня остановить. Заломи она
сейчас хоть двенадцать рублей за банку, я уплачу. Большей суммою я не
располагаю, к сожалению…
Однако m-lle Вильбушевич не поднимает цену выше.
– Ну что ж, – говорит она. – Коли так, то
благоволите подождать. Товар у меня в другой комнате хранится.
Она выходит, и я слышу, как поскрипывают половицы в
коридоре.
Быстро оглядываюсь. Какая жалость, что она привела меня в
хозяйский кабинет, где нет никаких следов ее собственного присутствия! Тут
нечем поживиться. Поднимаю пресс-папье, снова убеждаюсь в том, что оно затянуто
новой промокательной бумагой. Ах, кабы на нем отпечаталось какое-нибудь ужасное
признание…
И в эту минуту раздается телефонный звонок – он был тихим,
но мне показался столь пронзительным, столь ужасно громким, что я хотела
одного: заставить его замолчать. Бессознательным движением, движимая
единственно чувством самосохранения, хватаю трубку:
– Да!
– Лиза? – раздается мужской голос.
– Да… – подтверждаю не без изумления.
Кто может мне звонить? Кто знает, что я сюда пошла? Ни
единая живая душа…
– Все, кончено дело, – прерывает мои недоумения
тяжелый, раскатистый мужской голос. – Квартирная хозяйка шум подняла. Эх,
рановато… – Послышался сокрушенный вздох. – Теперь смотри – тихо сиди.
Все, благослови тебя господь!
Щелчок – и мой неведомый собеседник отключается.
Неведомый? Странное у меня ощущение… Сквозь изумление
очевидной нелепостью услышанного пробивается уверенность, будто я уже слышала
этот раскатистый, словно бы округлый голос. Такое ощущение, что его обладатель
непременно толст и лыс…
Минуточку, господа! А не с этим ли человеком я говорила
несколько часов назад, еще из конторы газеты? Его голос очень напоминает голос
Вильбушевича, отца продавщицы помады. Того самого Вильбушевича, который якобы
не поддерживает с нею никакой связи и чуть ли не предает анафеме.
О-очень интересно… Видимо, он был чем-то чрезмерно
взволнован, если решился позвонить дочери, которую выжил из дому. Что же его
так возбудило? Что именно кончено, чья квартирная хозяйка подняла шум и почему
сделала это слишком рано?
Загадочно! Прямо-таки будто в рассказах о Шерлоке Хольмсе!
Скрип половиц приближается, и я спохватываюсь, что все еще
сжимаю в руках телефонную трубку. Едва успеваю положить ее, как открывается
дверь и появляется m-lle Вильбушевич с банкой.
Любопытно было бы узнать: там, внутри, та же помада, которую
она обыкновенно продает, или Вильбушевич намешала чего попало, щедро присыпав ванилином?
Банка что-то маловата для такой цены, ну да ладно, я ведь не средство для
ращения и укрепления волос покупаю, а вещественное доказательство, которое
может оказаться воистину бесценным!
Наклейка, надписанная мелким, разборчивым, удивительно
четким почерком, выглядит весьма внушительно. Правда, в медицинской латыни я не
сильна…
Ладно, сыщутся знатоки в нашем управлении.
– Ах, я вам очень признательна, m-lle Вильбушевич! –
восклицаю я с такой пылкостью, что сама г-жа Китаева-Каренина, великая искусница
в области мело– и обычной декламации, могла бы мне позавидовать.
Помада. Дело сделано, пора уходить.
Нет, не пора. Остался последний вопрос.
– А кстати, как ваше имя-отчество? – спрашиваю с самым
невинным видом.
– Луиза Виллимовна, – сообщает m-lle Вильбушевич.
Луиза! Лиза! Вот он, ответ!
Теперь я откланиваюсь и убегаю так поспешно, словно
опасаюсь, что m-lle Вильбушевич (Луиза Виллимовна) вдруг набросится на меня и
силком примется обмазывать своей пресловутой помадой. На самом же деле я боюсь,
что ее отец вздумает протелефонировать вновь – и откроется, что я оказалась
посвящена в какие-то семейные секреты. Неловко…
То есть это определенно откроется, но я к тому времени буду
уже далеко.
