Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, август 1904 года
Дописываю наутро. Вечером у меня не хватило сил перечислить
все события, случившиеся накануне, – столько их произошло. И, надобно
сказать, у меня создалось впечатление, что их теперь каждый день будет
происходить все больше и больше!
Впрочем, по порядку. Итак, я остановилась на том, как
убежала от Вильбушевич.
Оказывается, я пробыла у нее не столь уж мало времени: почти
час. Не кликнуть ли извозчика вновь? А то моя бедная Павла там небось уже
совсем голову потеряла. Как бы не кинулась заявлять в полицию об исчезновении
судебного следователя, девицы Елизаветы Васильевны Ковалевской! Ох, как
представлю, какие громы обрушатся на мою победную головушку, так домой возвращаться
не хочется.
Нет, все же напрасно я позволяю Павле так помыкать собой!
Конечно, она моя нянюшка, она заменила мне всех моих родных, безвременно
умерших, она вырастила меня, но в том-то и дело, что я уже выросла! Причем
давно. И если меня еще называют девицею, то гораздо чаще – старой девою. А я
все еще трепещу своей няньки! Уже своих детей пора бы стращать!
Вот удивительно: отчего это для мужчины возможно совмещать
жизнь семейную с работою и даже карьерным ростом, а женщине – никак нельзя? То
есть я не говорю о людях низших сословий, обо всех этих прачках да кухарках,
которые очень часто обременены или семействами, или незаконно прижитыми (в том
числе от господ своих!) детьми. Я говорю о женщинах, которые тщились получить
образование в гимназиях или дворянских институтах, потом мечтали о дальнейшей
учебе и даже умудрились, одолев предрассудки и общественное предубеждение,
зачастую – перессорившись со всей родней, поступить в университеты, а то и
закончить их, потом получить работу либо в медицине, либо в юриспруденции, либо
в образовании. Они, эти женщины, обречены на одиночество. Не могу вообразить
мужчину, который позволил бы жене, матери своих детей, ходить в присутствие,
получи она хотя бы два или даже три высших образования и будь хоть доктором права!
Или то, или другое…
Ладно, что-то я задумалась не о том. «Нет, я не создан для
блаженства, ему чужда душа моя!» Я прежде всего следователь и должна думать о
раскрытии преступлений. Все в моих мыслях должно быть направлено на это!
И оно направлено, ей-богу! Стоило мне только подумать о
кухарках или прачках, как вспыхнуло воспоминание из разговора с m-lle
Вильбушевич: теперешняя кухарка ее отца, какая-то Дарьюшка, прежде служила у
Лешковского, брата несчастной Натальи Самойловой. Необходимо повидаться с этой
самой Дарьюшкой. Во-первых, она сможет пролить некий свет на отношения
Лешковского с сестрой. А во-вторых, у нее можно выспросить, что же произошло
между Вильбушевичем и его дочерью – и так ли на самом деле серьезен их разлад.
Может быть, как следует разговорив Дарьюшку, удастся проникнуть в загадку
звонка, который я невольно приняла?
Мне захотелось вернуться домой как можно скорее. Лучше всего
думается за письменным столом, когда я могу взять перо и на листке перечислить
все те пункты, которые предстоит исполнить. А вот и топот копыт, стук колес
сзади. Кажется, меня нагоняет извозчик.
Я только успела отступить с дороги и начала оборачиваться,
чтобы остановить экипаж, как гнедой конь миновал меня, я мельком отметила
фигуру кучера на козлах, потом черный бок пролетки поравнялся со мной, а затем
кто-то высунулся из нее, схватил меня за бока и дернул вверх с такой силой, что
ноги мои оторвались от земли, я повисла, но руки похитителя оказались
необычайно крепки – и уже через мгновение я очутилась в пролетке!
Это произошло так стремительно, я была так ошеломлена, что
на какое-то мгновение во мне исчезла всякая способность к сопротивлению. Я как
бы впала в некий обморок, пусть длившийся несколько секунд, но вполне довольный
для того, чтобы неизвестный плюхнулся на сиденье, опрокинул меня к себе на
колени и принялся целовать.
Он как-то умудрялся лапать меня наглыми, отвратительными
руками везде, в самых оскорбительных местах, и в то же самое время удерживать,
сдавливая так, что я не могла вырваться, а только бестолково дергала руками и
ногами. От его поцелуев у меня, без преувеличения скажу, дыхание сперло:
понятно, от крайнего моего негодования, возмущения и даже отчаяния.
Кое-как мне удалось высвободить рот от его горячих губ и
выкрикнуть:
– Негодяй! Как вы смеете! Немедленно отпустите! – но в
ту же минуту отвратительный поцелуй вновь закрыл мой рот.
Разумеется, тогда я не имела возможности четко размышлять,
однако теперь, записывая и как бы снова переживая все случившееся, должна
отметить: никогда и представить не могла, что люди проделывают столь много
различных движений губами ради такого вроде бы простейшего дела, как поцелуй.
Видимо, в отношениях любовников этому действу придается большое значение и они
могут находить поцелуй даже приятным. Но мои ощущения приятными назвать было
никак нельзя!
Я продолжала вырываться – со всем ожесточением. Тем более
что негодяй обладал, чудилось, множеством рук: он, повторяю, умудрялся и
держать меня возможно крепко, и хватать за все выпуклости моего тела, и в то же
время задирать мне юбки!
Ну, это уж было последней каплей, переполнившей чашу моей
ярости. Во мне родились новые силы к сопротивлению. Я сделала отчаянный рывок,
освободила стиснутый чужими губами рот и выкрикнула:
– Возчик! Помоги мне! Я следователь Ковалевская!
В ту же секунду рот мой оказался запечатан новым поцелуем, а
до слуха донесся издевательский выкрик с козел:
– Ковалевская? Следователь? Как бы не так! Знаю я эту
уродину! Не сумлевайся, барин: тебе досталась барышня дюже приглядная, а Ковалевская
что? Вобла сушеная!
Да что они все, с ума сошли? Почему меня непрестанно относят
к семейству рыбьих?! К тому же непременно сушеных! Уж если на то пошло, вряд ли
руки насильника столь охотно бродили бы по изгибам моего тела, будь там одни
кости, как у этих сушеных воблы и селедки!
Насильник прервал поцелуй, чтобы издевательски
расхохотаться. А потом – потом вновь прижался ко мне губами. Теперь уже к шее и
плечам, которые он обнажил в порыве борьбы.
У меня прервалось дыхание, на миг почудилось, будто я
вот-вот потеряю сознание…
Вот написала это, перечитала – и подумала, что строчку сию
стоит непременно вычеркнуть. Может создаться впечатление, будто я лишилась сил
от наслаждения (отчего это пошлое слово так любят романисты и особенно
романистки?!). На самом же деле я чуть не упала в обморок от изумления! От
изумления и страшного подозрения, которые вдруг поразили меня. Голос возчика
показался мне смутно знакомым. Да и смех негодяя, который стискивал меня что
было сил, – тоже!
