Мне показалось, что брови начальника уголовной полиции
выползут с его лба, словно живые мохнатые гусеницы…
– Позвольте, ваши превосходительства, – послышался в
это мгновение голос Смольникова. – Позвольте мне заняться этим делом. Я,
кажется, понимаю, о чем ведет речь госпожа Ковалевская. С вашего разрешения, я
пошлю на Малую Печерскую с точными указаниями кучера Филимонова. Не сомневаюсь,
он отыщет требуемое.
Брови Хоботова медленно, но верно воротились на лоб.
– Из… извольте, Георгий Владимирович, действуйте, –
проговорил прокурор озадаченно. – А вы, любезная Елизавета Васильевна, не
соблаговолите ли объясниться?
Вышеназванный Георгий Владимирович (он же товарищ прокурора
Смольников) задержался в дверях.
– Ваше превосходительство, – проговорил он чуть ли не с
мольбой, – сделайте божескую милость, не расспрашивайте госпожу
Ковалевскую до той минуты, покуда я не вернусь. Клянусь, я живой ногой! Только
отправлю кучера на поиски наклейки – и назад!
Я дерзко поглядела в черные, непроницаемые глаза.
«Хочешь насладиться зрелищем моего унижения, негодяй,
насильник, пошляк? – говорил мой взгляд. – Ну так это тебе не
удастся!»
Конечно, можно не сомневаться: Филя ничего не найдет. Даже и
искать не станет! Несомненно, Смольников, жадно алчущий моего провала, даст ему
на сей счет самые непререкаемые указания. То есть с надеждой на это
вещественное доказательство можно проститься. Однако я считала ниже своего
достоинства спорить сейчас со Смольниковым.
Пусть идет! Пусть делает что хочет! В конце концов, бог,
который помогает правым, должен быть на моей стороне!
– Ну хорошо, – проронил между тем прокурор. – Мы
подождем вашего возвращения, но вы уж поспешите, сударь.
– Глазом не успеете моргнуть, как я здесь буду!
Когда до нас донеслись эти слова, Смольникова уже не было в
кабинете.
Воцарилось молчание. Я взяла со стола один из карелинских
отпечатков письма и принялась его разглядывать, цепляясь взглядом к самым
незначительным особенностям почерка. Конечно, человек, писавший это письмо,
попытался елико возможно нивелировать индивидуальность своей руки, однако
что-то есть вот в этой манере заострять букву У внизу, в этой чуть наклонной
крышечке Д, в том, как написана ижица строчная…
Дверь распахнулась, ворвался запыхавшийся Смольников, и в
это самое мгновение раздался звонок.
Птицын схватил трубку:
– Да! Слушаю вас, Флориан Ардальонович!
– Успел? – громким шепотом спросил Смольников, глядя на
меня. – Вы еще ничего не рассказали?
У него был совершенно мальчишеский, заговорщический вид, и
эта улыбка…
А, ну понятно. Он просто опасался, как бы я чего не
рассказала о том гнусном нападении на меня и покушении на мою честь!
– Успокойтесь, Георгий Владимирович, – холодно
ответствовала я. – О том, что вас так заботит, я не сказала ни единого
слова!
Улыбка на ярких, вишневых губах Смольникова мгновенно
полиняла.
– Благодарю, – проговорил он сдержанно и опустился на
первый же свободный стул, хотя сначала – я готова в этом поклясться! –
разлетелся сесть рядом со мной.
Вот еще! Больно надо!
– Тише, господа! – прошипел, прикрыв трубку ладонью,
Птицын. – Мешаете!
Теперь стало слышно, как шуршит по бумаге карандаш
прокурора: он слушал Аверкиева и быстро делал какие-то заметки на листке
бумаги. Разговор длился недолго, минуты две.
– Благодарю, Флориан Ардальонович, – наконец сказал
Птицын с большим чувством. – Хочется верить, что данные вами сведения
помогут раскрытию страшного по своей жестокости преступления. Всего доброго
вам. Супруге и деткам поклон. Я вам позднее протелефонирую, если не засидимся
тут за полночь.
Он дал отбой и посмотрел на нас выжидательно.
– Не томите, Симеон Симеонович! – взмолился
Хоботов. – Что вам сказали?
Птицын глянул на меня исподлобья, и тут меня словно волной
приподняло. Приподняло – и понесло, словно парусную лодку, поймавшую ветер!
– Погодите, не говорите! – воскликнула я. – Звонок
к Ярошенкам поступил от господина, чья фамилия начинается на литеру В.? Так?
Это так?!
– Так, – кивнул Птицын. – Но позвольте, Елизавета
Васильевна, коли вы все заранее знали, так зачем меня…
– Я не знала, а лишь предполагала, – безо всякой
почтительности перебила я начальство. – Теперь знаю доподлинно. А второе
мое предположение подтвердилось?
– В точности подтвердилось и оно, – усмехнулся
прокурор. – Перекрестные вызовы довольно часты, причем господин В. всегда
просит позвать к телефону даму, чье имя начинается на литеру Л. Полагаю, сие
имя вам тоже известно?
– Даму зовут Луиза Виллимовна, – теперь и я позволила
себе усмехнуться. – Угадала?
– Угадали и на сей раз.
– Может быть, хватит нам загадки загадывать, господа
хорошие? – почти сердито возопил Михаил Илларионович Хоботов. – Все
просьбы Елизаветы Васильевны исполнены – пора и ответ держать!
– Еще не все, – угрюмо возразил Смольников. –
Кучер Филимонов не воротился с драгоценной стекляницей.
– Нет уж, хватит ждать! – разорялся Хоботов. – Я
мужчина полнокровный, нервный, легковозбудимый, мне волнения противопоказаны!
Вы меня этак до апоплексического удара доведете!
Услышать от начальника сыскной полиции о его нервности и
легкой возбудимости, а также о боязни избыточного волнения было так смешно, что
все не смогли сдержать хохота. Да и сам Хоботов смеялся. Кто бы мог подумать,
что он такой шутник, этот гроза преступников Нижнего Новгорода!
Да и вообще, разве могла я подумать, что мои коллеги –
принадлежащие, как известно, к коварному, опасному и жестокому племени
мужчин! – окажутся столь внимательными и приятными людьми? В семье не без
урода, конечно, и имени сего урода называть не стоит – с ним и так все ясно…
– Вы готовы рассказывать? – с поощрительной улыбкой
спросил меня между тем прокурор. – Вижу, что готовы. Итак, еще раз
послушаем Елизавету Васильевну, господа.
– Ну что ж, извольте, – проговорила я. – Думаю,
имя, коим должно быть подписано письмо, заманившее Сергиенко на роковое
свидание, – Дарьюшка. Это особа не горничная, а кухарка, и служит она у
господина Вильбушевича.
