– А кто сей? – с любопытством спросил Хоботов, и
сидевший в углу его агент, мой старый знакомец Рублев, доселе напоминающий
незримую и немую тень, а не человека, тотчас утратил свою бестелесность и
почтительным громким шепотом продолжал:
– Вильбушевич Виллим Янович – доктор медицины, лечит ухо,
горло и нос. Из поляков. Вдовый. Три года назад переехал с дочерью из Минска.
Проживает в доме Марковой близ Острожной площади, в отдельной половине, так что
и телефонный аппарат на его имя зарегистрирован. А для врачебной практики
снимает помещение на Большой Покровской, в доме Хромова.
Я уставилась на Рублева с восторгом. Вот это память!
Перехватив мой взгляд, он зарумянился, как девушка:
– Работа у нас такая. Все про всех знать обязаны, особливо
ежели кто по медицинской части. Боевики да террористы таких людей норовят на
свою сторону перевербовать, ибо у них, у боевиков, во время снарядного
изготовления частенько происходят несчастные случаи (кому руку оторвет, кому
ногу, кому глаз вышибет). Ну и мы, конечно, за докторами, особенно приезжими,
из дальних мест, приглядываем как можем… А дочь у них также медичка, –
продолжал агент, – акушерка, только по своей специальности не работает, а
по этой… косматологии, что ли? Ну, дамские штучки продает, для наведения
красоты на волосы.
– Ах вот оно что… – проронил вдруг Смольников. В это
мгновение наши глаза встретились, и он покраснел – так покраснел, что мне
почудилось, будто кровь брызнет из его щек, ей-богу!
Ничего не понимаю. С чего бы это его разобрало? А впрочем,
мне сейчас было не до него.
– Думаю, что кухарка Дарьюшка даже не подозревала, как
воспользовались ее именем. Должно быть, Сергиенко и впрямь домогался ее, именно
поэтому Дарью и решено было использовать как подсадную утку. Не сомневаюсь:
Луиза Виллимовна Вильбушевич и была той «писем писательницей», которая
изготовила от имени Дарьюшки сию, как говорят поляки, цидульку
[10].
Если кучеру Филимонову удастся найти подписанную ею
этикетку, очень хорошо, если нет – придется раздобыть другую для сличения почерков.
В эту минуту растворилась дверь и на пороге возник помощник
господина прокурора.
Нижний Новгород. Наши дни
На сей раз край света оказался совершенно ни при чем. Света
жила на Черном пруде, практически рядом с Покровкой: в двухэтажном доме, стоявшем
в глубине двора и скрытом от шумной Октябрьской, по которой были проложены
трамвайные рельсы. Поодаль стояло еще несколько подобных же домов – бревенчатых
полностью либо поставленных на кирпичное основание. Что характерно, кирпичные
станы со временем просели и пошли трещинами, а деревянные только потемнели, но
даже не покосились. А ведь времени и правда прошло много. В самом центре
города, в квартале от главной улицы, жил-поживал, словно бы
законсервировавшись, старый Нижний – начала XX или конца XIX века, а может
быть, даже его середины!
Дом, куда пришла Алена, прежде был отделен от соседнего
кирпичным брандмауэром
[11].
Здесь, в этом
закутке истории, вообще не было проходных дворов. Алена где-то читала, что эти
брандмауэры были нарочно возведены не столько в целях противопожарной
безопасности, сколько чтобы затруднить бегство от полиции воришек, а главное –
пламенных революционеров, которых, с легкой руки всяких Ванеевых, Невзоровых и
т.п. (в их честь и по сей день именовались городские улицы) расплодилось в свое
время в Нижнем немало. Да еще и Буревестник чирикал (или каркал?) что-то
революционное… Словом, царским сатрапам было кого гонять по проходным дворам.
Но, видать, плохо гоняли, и даже брандмауэры не помогли!
Алена несколько минут постояла во дворике и полюбовалась
белыми березами, окружившими темный бревенчатый дом. У нее стало тревожно на
душе, хотя, казалось бы, куда еще тревожней, после вчерашнего-то! Явилось отчетливое
ощущение, что она уже стояла около этой двери, глядя в голубое небо, в котором
вот так же мельтешили под ветром тонкие березовые ветви… правда, тогда они были
одеты листвой… Но этого никогда не было, она точно знала, что ни разу не
заходила в этот двор, а потому только пожала плечами – и потянула на себя дверь
подъезда. И мгновенно день сменился ночью, свет – тьмой, осенняя свежесть –
сырой затхлостью, а на душу легла вовсе уж мрачная тяжесть.
Свет в подъезде не горел. Пришлось снова распахнуть настежь
входную дверь, чтобы приглядеться к номерам квартир. Оказалось, что надо
подняться на второй этаж. Алена не без тревоги ступила на покосившуюся лестницу
– когда-то, видимо, необыкновенной красоты, дубовую, с витыми перилами и
точеными балясинами. Теперь лестница просела и покосилась, а балясины были
вышиблены буквально через одну, причем именно вышиблены сознательно: торчащие
из ступенек пеньки носили явные следы топора.
– Дров у них, что ли, не хватало? – проворчала
Алена. – Лестница еще бы лет двести простояла! Уроды!
Да, эти уроды лихо изуродовали когда-то, видимо, уютный,
ухоженный дом. Двери, бог ты мой, какие тут были двери, с облезлой дранкой,
обитые рваной черной – нет, уже рыже-белой! – клеенкой!.. Чудилось, за
этими дверьми живут не люди, а упыри какие-то. Алена взлетела на второй этаж,
стараясь не дышать.
Окно было забито фанерой, поэтому квартиру номер шесть Алена
отыскала только методом дедукции и индукции.
Господи, как Светка живет в этом жутком сарае?! И она еще
собирается продать свою квартиру за хорошие деньги? Неужели кто-то ее купит?
Ничуть не удивительно, что «козлы» от нее отказались. Странно, что вообще
соглашались переехать сюда – пусть даже с первого этажа, из квартиры над
подвальным козырьком, с края света!..
Глазка на двери с огромной, жирно-коричневой цифрой «шесть»
не было. Звонок не звонил. Пожалуй, Алена удивилась бы, окажись наоборот.
Пришлось стучать.
– Кто там? – послышался за дверью испуганный голос, и
Алена невесело пошутила:
– «Скорую» вызывали?
Дверь открылась.
Условно говоря, то место, куда Алена вступила, когда-то
называлось прихожей. Сейчас это было что-то облезлое, темное, пугающее… По
первому ощущению помещение мало чем отличалось от подъезда – правда, здесь хоть
тускло, но все же горела лампочка на витом шнуре, и Алена разглядела, что в
квартире относительно чисто, даже пол подметен. У открывшей ей Светы бледное,
измученное, несчастное лицо. Она была одета в свитер и брюки, на ногах –
ботиночки, в которых Алена ее не раз видела, и до детективщицы вдруг дошло, что
тут какая-то ошибка: это вовсе не Светина квартира, потому что аккуратистка
доктор Львова, во-первых, никогда не стала бы ходить дома в уличной обуви, а
во-вторых, она просто не допустила бы вокруг себя такого, без преувеличения
сказать, хаоса.
