Это и пугало.
Хотелось только одного – уйти отсюда как можно скорей.
Что-то слабая она стала. Слабая! Или собственная одинокая смерть – а какая же
еще смерть может быть у женщины, ведущей одинокую жизнь? – вдруг высветилась
перед ней беспощадно?..
Ноги подкашивались. Хотелось посидеть, но присесть оказалось
негде: на диване лежала Нонна, на единственном стуле, сгорбившись, поникла
Света.
Алена подошла к широкому подоконнику и тяжело оперлась о
него. И внезапно подоконник словно бы подломился под ее руками! Алена чудом не
упала вместе с тяжелой, покрытой многими слоями краски доской и даже саму доску
как-то умудрилась удержать.
Света мгновение изумленно смотрела на нее, потом подскочила,
и они вместе сняли подоконник с выехавших из стены деревянных «рельсов».
Поставили его на пол и заглянули в проем, открывшийся в стене. Там, среди
пахнущей мышами пыли, лежали два прямоугольных пакета. Один был завернут в
полиэтиленовый мешок.
– Да вот же она, кассета! – прошептала Света, хотя это
и так было ясно. – А это что такое?
Алена сунула руку (перчаткам хана, понятно, замшу от сей
вековой грязи никогда не отчистить, подумала она и тут же забыла об этом!) в обросшие
пылью недра тайника (наверняка ему было столько же лет, сколько и дому, то есть
больше сотни, Нонна, конечно, наткнулась на него случайно, по пьянке, да и
забыла, залив вином память о своем открытии) и вытащила что-то, завернутое в
хрустящую бумагу, которую ее бабушка называла пергаментной. В такой бумаге в
магазине раньше продавали масло, рыбу, жиры всякие. Да неужто и в те допотопные
времена, когда этот сверток сунули в тайник, была такая бумага? Ишь какая
прочная, скукожилась, пожелтела, высохла вся, но не рвется.
Алена развернула слежавшиеся листы, поминутно чихая от
тонкого, пыльного запаха. «Этак астму запросто наживешь», – подумала
мрачно, но немедленно забыла и об астме, как только что забыла об испорченных
перчатках.
В свертке оказалась тетрадка – толстая общая тетрадь в
картонном переплете, оклеенном серовато-сиреневой «мраморной» бумагой.
Старинная!
Алена открыла наугад.
« – Ваше превосходительство! – провозгласилъ помощник
прокурора. – Тутъ кучеръ Филимоновъ явился, привезъ вамъ… – Онъ протянулъ
руку, въ которой что-то сжималъ, и покраснелъ. – Уверяетъ, что дело
государственной важности.
– Дайте сюда, – ринулся впередъ Смольниковъ, – мне
дайте!
– Нетъ ужъ, позвольте! – вскочила я. – Немедленно
дайте банку мне!»
Лиловые, с тусклым бронзовым отливом чернила. Желтоватая
бумага. Буква «ять», твердый знак на конце слов… Наклонный, плохо разборчивый
почерк с сильным нажимом. Написано перышком: отнюдь не шариком и даже не
авторучкой, а пером, которое царапало бумагу, когда на нем кончались чернила.
Ручка-вставочка? В точности такая еще сохранилась у Алениной мамы. А сами
чернила-то какие, бог ты мой!
Что же написано бронзово-лиловыми старинными чернилами на
этих пожелтевших страницах? Да что ж другое, как не дневник? Вон и даты: 19
августа, 20 августа… Какого года?! 1904?! Фанта-астика…
Секундочку! Секундочку!!!
« – Дайте сюда, – ринулся впередъ Смольниковъ…»
Смольников?! Это не прадед ли, не Георгий ли Владимирович
имеется в виду? Судя по контексту, дело происходит в прокуратуре!
Он! Точно, он!
Алена бестолково перелистывала тетрадку, и руки у нее
тряслись, и глаза наполнились слезами, она ни слова не разбирала, но все
листала и листала…
– Алена, да Алена же! – донесся голос Светы, и она
поняла, что подруга окликает ее уже не первый раз.
– Извини, я тут забылась, – ответила сдавленно. –
Тетрадь, дневник… можно, я возьму почитаю? Пожалуйста!
– Возьми. И кассету тоже. Я сейчас буду в милицию звонить, а
ты забери все это и уходи. Лучше, если тебя здесь не будет, когда менты
приедут. Я все же врач, мне легче отбрехаться, а если ты останешься, мы начнем
путаться в показаниях, то да се. Я скажу, как все было, только не буду
рассказывать, что мы что-то искали… и нашли. Но ты кассету без меня не смотри,
ладно? Даешь слово?
Алена глядела на нее, с трудом удерживаясь, чтобы не
броситься ей на шею и не расцеловать. Светочка! Сокровище! Вот это подруга!
Отдает тетрадку, позволяет уйти! Да больно надо Алене смотреть какую-то там
кассету! Она будет читать дневник неизвестной женщины, дневник, в котором
упомянут Георгий Смольников!
Благодарно блеснув на Свету глазами, Алена кинулась к
выходу, пряча под куртку сокровище.
– Погоди! Давай хоть подоконник на место приладим! –
остановил ее голос подруги, и Алене стало стыдно.
– Светик, извини, извини, тут фамилия моего прадеда
упомянута, поэтому я голову потеряла… – забормотала она бестолково. –
Конечно, мы все сейчас приладим. Вот так, давай, сюда, правее… Нажимай!
Закрылся! Классный тайничок, такой тайник найти можно, только если знаешь, где
он, или совсем уж случайно! Вот как мы нашли!.. Свет, ну хочешь, я с тобой
останусь, а? Отбрехиваться вместе будем!
– Нет, иди уж! Мне одной в самом деле проще будет. –
Теперь Света почти выталкивала ее из квартиры. – Только постарайся
исчезнуть так, чтобы тебя никто из соседей не видел. А что ты думаешь? –
невесело усмехнулась она в ответ на изумленный Аленин взгляд. – Я тоже
люблю детективы! В том числе и твои!
Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август
– Ваше превосходительство! – провозгласил помощник прокурора. –
Тут кучер Филимонов явился, привез вам… – Он протянул руку, в которой что-то
сжимал, и покраснел. – Уверяет, что дело государственной важности.
– Дайте сюда, – ринулся вперед Смольников.
– Нет уж, позвольте! – вскочила я. – Немедленно
дайте банку мне!
Помощник растерянно выпучился на меня.
– Угомонитесь, голубчик Георгий Владимирович, –
проговорил прокурор не без некоторой досады. – Что это вы всполошились,
право? Как видите, здесь сейчас всем заправляет Елизавета Васильевна – ей и
карты в руки, то есть банку.
Помощник, судя по выражению лица, решил, что у его
превосходительства наступило временное умственное помешательство, а потому
передал мне банку только после вторичного приказания.
Смольников алчно смотрел на мои руки. Могу себе представить,
сколько новых насмешек он уже навострил! Но что мне за дело до него и его
насмешек!
