– Филя, наш новый возчик, – отрекомендовал его
Смольников. – А это, брат Филя, гроза всех нижегородских преступников –
первая в мире женщина-следователь Елизавета Васильевна Ковалевская!
Он начал представление в свойственном ему шутливом тоне,
однако тотчас заметил, какими негодующими взглядами мы с вышеназванным Филей
меряемся, – и сделал большие глаза:
– Да вы никак знакомы?
– Имели такое счастие, – сквозь зубы ответила я,
забираясь в пролетку проворно и без посторонней помощи. Смольников знает,
насколько я строга насчет посягновений на женское равноправие, потому с места
не тронулся мне помочь, хотя, конечно, его душа, битком набитая предрассудками,
и бунтовала. Филя тоже не подумал соскочить с козел и подсадить меня, хотя это
входит в его служебные обязанности.
Я мрачно уставилась в широкую, обтянутую синим казенным
суконцем спину кучера. Настроение сразу испортилось. Следовало бы, конечно,
спросить Смольникова, что ему известно о том деле, по поводу которого мы едем
на станцию, однако я не могла выдавить из себя ни слова. Больше всего мне
сейчас хотелось вернуться домой, под Павлино крылышко. Но немедленно стало
стыдно и этих мыслей, и того, что я так легко поддаюсь случайному настроению.
Чисто женская слабость, которую я всегда стремилась искоренить. Но что делать,
что делать, если встреча с Филей пробудила во мне воспоминания об очень
неприятных минутах!
Этот самый Филя – Филипп Филимонов, если не ошибаюсь! –
год назад вез меня из Сергача. Тогда он служил на почтовых ямщиком. Я и знать
не знала, как его зовут, конечно: ямщик да ямщик. Мне надобно было поспеть к
началу процесса, на котором требовалось представить новые, собранные мною в
Сергаче доказательства преступления. Но я выехала позже, чем рассчитывала, да
еще погоды стояли совершенно наши, нижегородские: дело было в декабре, но
внезапно грянула оттепель, и сани еле скребли полозьями в каше, которая в
одночасье образовалась на большаке. Наконец мы дотащились до перегонной станции
в Поречье – уже поздно ночью. И тут мне сказали:
– Лошадей вам нет. Ждите утра.
Легко сказать! В девять часов – начало процесса, а до города
еще верст пятьдесят!
Я вышла из почтовой конторы в совершенном отчаянии, чуть не
плача. Хоть караул кричи! И впрямь – кошмар, катастрофа! Тогда я еще только
начинала работать: ко мне, женщине-следователю, еще не привыкли, относились в
лучшем случае насмешливо-снисходительно, а вообще-то каждое лыко готовы были
поставить в строку. И я прекрасно понимала: опоздаю на процесс, ослаблю позицию
обвинения – меня не помилуют. Самое ужасное, что защиту на том процессе
возглавлял знаменитый Плевако, нарочно прибывший из Петербурга. Обычно
аргументация обвинения рассыпалась, как только он прикасался к улике. На
процессах он шел, как медведь по чаще, но я надеялась, что привезенные мною
доказательства не сможет поколебать даже этот великий человек. И вот случилось
же такое!..
На дворе станции я увидела ямщика, который похаживал вокруг
своих лошадей, похлопывал себя рукавицами по бокам, но явно ленился распрягать.
Коняшки показались мне еще вполне бодрыми. Я так и кинулась к ямщику, умоляя
довезти меня до следующей станции. Пообещала ему столь хорошие чаевые, что он
похлопал рыжими ресницами – и согласился.
Мы тронулись в путь. Погода вновь изменилась: подморозило,
лошадям стало куда легче бежать, сани так и понеслись. Мы очень лихо сделали
еще один перегон, лошади на другой станции нашлись, к процессу я поспела, и
даже господину Плевако ничего не удалось сделать с неопровержимыми
доказательствами преступления!
Надо сказать, что после того случая мои позиции в
следственном отделе значительно укрепились. Однако за все в жизни приходится
платить… Не минуло и двух недель, как начальнику отдела пришла жалоба от
содержателя почтовой станции: ямщик Филимонов свидетельствовал, что я угрозами
принудила его сделать лишний перегон, сулила непременно засудить, если не
повезет меня, гнать приказывала изо всей мочи, в результате чего одна из
лошадей сломала ногу…
Поскольку я совершенно твердо знала, что на станцию тройка
пришла невредимой, было понятно: ногу лошадь сломала на обратном пути, на
обмерзшем большаке. Понятно, что вышеназванный ямщик Филимонов хотел таким
образом сложить вину с больной головы на здоровую. Но понятно сие было
исключительно мне. А содержатель станции, желавший непременно возмещения
убытков, и вместе с ним ямщик Филимонов алкали моей крови и продолжали писать
на меня жалобы. Благодаря их усилиям мое скромное имя сделалось известно не
только в прокуратуре суда, но и в прокуратуре палаты, а также в канцелярии
министерства юстиции и даже (!) в канцелярии государя императора!
Воистину – слух обо мне прошел по всей Руси великой. И надо же
приключиться такому совпадению, чтобы именно злокозненный и мстительный Филипп
Филимонов оказался новым кучером прокуратуры!
«Будем надеяться, – уныло размышляла я, трясясь в
пролетке, которую, такое впечатление, сей новый возчик нарочно направлял во все
подряд колдобины и выбоины… а впрочем, следует признать: дороги в нашем городе
вымощены преотвратительно! – будем надеяться, что содержатель той почтовой
станции не устроился к нам смотрителем гужевого двора, и я буду избавлена хотя
бы от встречи с сим записным крючкотвором!»
В это мгновение нас особенно сильно тряхнуло, так, что зубы
мои больно клацнули. Зубы Смольникова – тоже. Неужто он стерпит сие? Ведь
мстительный Филя подвергает пытке не только меня, но и ни в чем не повинного
товарища прокурора!
Я осторожно покосилась на своего соседа, убежденная, что
увижу на его лице возмущенную гримасу и готовность приструнить обнаглевшего
возчика, однако, к своему изумлению, углядела ехидную ухмылку, притаившуюся в
уголках губ Смольникова. И тут меня осенило. А ведь все мои знакомые были
осведомлены о травле меня содержателем почтовой станции! Кого-то эта история
потешала, кто-то мне сочувствовал – особенно сыскные агенты, которые собирали
доказательства обвинения в том, посрамившем великого Плевако, процессе. А вот
Смольников в нем участия не принимал. Вспомнилось мне, он негодовал, что в
Сергач тогда послали не его…
Господи боже! Да он ведь наслаждается сложившейся ситуацией!
Он сразу сообразил, кто такой этот Филя Филимонов – новый возчик! И мгновенно
измыслил маленькую пакость, которую можно подстроить коллеге – мало того, что
женщине, да еще такой заносчивой строптивице, как я, которая никак не хочет
признать его выдающихся достоинств и даже не скрывает недовольства методами его
работы! Он даже не мог дотерпеть до того момента, когда мы с Филей встретимся
естественным путем, и именно поэтому предложил заехать за мной! Как глупа я
была, уверясь, что Смольников непременно хочет со мной примириться!
Невероятным усилием воли я погасила вспыхнувшее возмущение.
Я не только женщина, но прежде всего – следователь. А вот Смольников держится
отнюдь не по-мужски. Фу, какое бабство – эта мелкая мстительность!
