– Ага, неплохо я постарался, – гордо сообщает
Смольников. – Запястья чуть до крови не стер, но узел изрядно расшевелил.
Да, не прошло и пяти минут, как мне удалось растянуть путы
настолько, что Смольников высвободил сначала одну руку, потом другую и блаженно
вздохнул:
– Какое счастье! Елизавета Васильевна, спасибо, радость моя!
Никогда в жизни, кажется, не смогу больше ходить, заложив руки за спину! Ну,
теперь ваш черед.
С моими путами хлопот побольше. Платок тонкий, шелковый,
узел затянулся накрепко, Смольников, очевидно, боится причинить мне боль,
поэтому возится долго. Его горячие пальцы касаются моих похолодевших ладоней, и
я не могу удержаться – то и дело вздрагиваю от этих прикосновений. Наконец он
опускается передо мной на колени и пытается перегрызть платок. Теперь я ощущаю
прикосновение его влажных губ и щекочущих усов. Странно – мне кажется, это
длится долго-долго… я совершенно теряю ощущение времени. Тьма сомкнулась
вокруг, я слышу только свое и его дыхание, прикосновение его рта к своим
ладоням, его плеч – к своим ногам.
Меня вдруг ощутимо начало пошатывать. Наверное, потому, что
я слишком долго стою неподвижно.
– Ну, все, – наконец шепчет он. – Простите, что я
возился так долго.
Мои руки свободны, но я ощущаю странную усталость. И
почему-то слезы начинают жечь глаза… Я судорожно глотаю комок, подкативший к
горлу.
Между тем Смольников поднялся с колен и осторожно прошел
вдоль стен нашей темницы. Я вижу его смутно светлеющую фигуру.
– Похоже, у нашего друга Лешковского столько книг, что скоро
они выживут его из дому, – усмехается он. – Здесь все ящики, сундуки,
связки с книгами.
Об этом можно было сразу догадаться, потому что чулан
наполнен тем же пыльным, вязким книжным духом.
– А вот очень удобный сундучок, – говорит
Смольников. – Давайте-ка присядем, Елизавета Васильевна. У вас, я
чувствую, ноги подкашиваются, да и у меня, признаться, тоже. Ну и вечерок
выдался! Непростой вечерок!
Он берет меня под руку и осторожно увлекает куда-то в угол.
Мы осторожно садимся на плоскую деревянную поверхность. Ничего себе, сундучок –
это сундучище! Мы размещаемся на нем вполне свободно.
– Елизавета Васильевна, – чуть слышно говорит
Смольников мне прямо в ухо, и от его горячего дыхания меня начинает почему-то
бить озноб. Наверное, мне просто щекотно. – Понимаю, вам хочется задать
мне множество вопросов и рассказать многое, но давайте лучше воздержимся от
этого. Я совсем не уверен, что в этом чулане нет какого-нибудь хитроумного
слухового устройства, какой-нибудь щели в стене, ну, не знаю чего. А сведения,
мною полученные, должны произвести впечатление разорвавшейся бомбы. Если же преступники
наши их дознаются, это будет не взрыв, а какой-то семипудовый пшик. Кроме того,
Лешковский – это воистину мудрый змий, он вполне может обнаружить в моих
откровениях какую-нибудь лазейку и ускользнуть. А я знаю хоть и многое, но
далеко не все…
Я больше не могу выносить этот жаркий шепот. Вдобавок его
губы то и дело касаются моего уха. Я начинаю задыхаться.
Кажется, я понимаю, как можно умереть от щекотки. Я чуть ли
сознание не теряю!
Что со мной происходит?! А если он заметит, какое
впечатление производит на меня все это? Что подумает обо мне?!
Нет, надо взять себя в руки. Надо… надо что-то сказать. Пока
не знаю, что. Какие-то сведения я должна была передать Смольникову, они все
время бились у меня в голове, но сейчас…
Возьми себя в руки, следователь Ковалевская!
А, вспомнила!
Достаю из лифа письмо Милвертона, из карманчика юбки –
медальон, ощупью сую то и другое в руку Смольникова. Он машинально прячет это в
карман пиджака. Потом я прижимаюсь губами к уху Смольникова и шепчу:
– В комнате Дарьюшки я нашла свидетельства того, что гибель
Самойловой и убийство Сергиенко могли быть между собою связаны. Это письмо,
которым Сергиенко шантажировал…
Он отшатывается, словно я не шепнула ему в ухо, а пропустила
через все его тело электрический ток. Резко поворачивается ко мне, и я слышу
его дыхание на своих губах.
– Да ты женщина живая – или кукла бессердечная? –
яростно шепчет он, а в следующее мгновение впивается в мой рот с такой силой,
что я невольно отшатываюсь… но избавиться от Смольникова не могу – не прерывая
поцелуя, он опрокидывает меня на сундук и наваливается сверху.
Я чувствую его руки на груди, на бедрах, чувствую, что он
сминает, комкает мое платье, ощущаю прикосновения его пальцев к своей
обнаженной коже. Его тяжесть гнетет меня, его губы отнимают у меня дыхание.
Странное оцепенение овладевает мною. Я почти не осознаю происходящего – слышу
только надсадное дыхание в темноте, потом боль, потом до меня доносится чей-то
стон… это мой стон! Потом звуки и ощущения окружающего мира исчезают. Я словно
бы рвусь куда-то всем телом, всем существом своим. Не знаю куда, не знаю
зачем, – знаю только, что сейчас я готова умереть. Да, я готова умереть,
только бы не погас, только бы не остыл этот огонь, который разгорелся в глубине
моего тела и сжигает меня всю, без остатка!
…Я не знаю названия тому, что произошло. Я почти не помню,
как это было. Я очнулась без сил, без мыслей, без чувств. Единственным
ощущением было тепло, исходящее от мужчины, который прижимался ко мне всем
телом, унимая смятенное дыхание. Наконец он медленно повернулся, отстранился,
сел – и тотчас я ощутила холод… холод, боль и страх. Такое ощущение, что на
меня враз подули все северные ветры на свете, что я успела прирасти к телу
этого мужчины и теперь отрывалась со стоном, как растение – от родной почвы,
такое ощущение, что мрачная, темная туча смертного одиночества надвинулась на
меня. Я потянулась к нему, пытаясь вцепиться в него дрожащими руками, удержать…
Но он уже вскочил, он уже далеко от меня, он оказался у дверей чулана и
прильнул к ним, прислушиваясь:
– За нами идут. Вставайте. Дайте ваши руки, быстро!
Он ощупью нашел на полу тот же самый шелковый платок и
быстро обмотал его вокруг моих кистей. Сам заложил руки за спину и стал рядом.
Я почти с ужасом уставилась на дверь. Неужели кто-то войдет
сейчас сюда, в этот наш мир, который отныне должен быть отделен от всего
сущего, запечатан, словно драгоценное снадобье в сосуде, и бережно охраняем от
всякого постороннего вторжения?..
Засов лязгнул. Дверь отворилась. На пороге стоял
Красильщиков.
– Ну? – быстро спросил Георгий.
– Да, – ответил тот. – Он все рассказал.
– Все?.. – странным голосом переспросил Георгий.
– Да.
