Алена подошла к окну – ее никто не остановил, –
протянула руку сквозь прутья решетки и приоткрыла форточку. Отчего-то жарко
стало, так жарко… И устала она сегодня просто до крайности.
– Он умер оттого, что его самое страстное желание стало
невыполнимым. Больше всего на свете Сухаренко мечтал сделаться президентом.
Мечтал страстно, и его соратники по «Верной силе» старательно поддерживали в
нем эту мечту. Кто знает, может быть, они и начали бы его выталкивать вверх на
выборах 2004 года, а уж к 2008-му непременно. Но ведь, согласно ходу часов, у
него на исполнение самого заветного желания было только два месяца… Вот и
остановились часы. Как и у всех остальных.
«Остановились! Остановились!» – кричал несчастный, бросившийся
с первого этажа и убившийся до смерти. И Поливанов спрашивал время перед тем,
как выдернул нож из своей страшной раны. И тот, кто бросился под трамвай,
что-то говорил о часах.
Теперь понятно, почему.
Она зажмурилась, вспоминая яму посреди Щелковского хутора.
Почему Сухаренко пришел именно туда? Почему заполз под эти листья, зарылся в
них, чуя приближение смерти? Только ли потому, что это были осиновые листья, а
осина – дерево предателей? Или он просто устал от всеобщей ненависти и
надеялся, что здесь, в этой яме, его никто и никогда не найдет? Не скажет:
«Туда тебе и дорога»? Может быть, ему стало нестерпимо. Что на него все всегда
смотрят с ненавистью и презрением, вот он и попытался спрятаться от этих
взглядов?
Никто не знает…
– Но раз он умер, – вдруг сказала Света, и лицо ее
порозовело от радостной надежды, – я уже не умру, да? И больше никто из
нас не умрет? Опасности больше нет?
– Конечно, нет! – бодро воскликнул Денисов.
А Богачев не сказал ничего. Он смотрел на Алену, как будто
не знал ответа и хотел, чтобы этот ответ подсказала она.
«Конечно, нет!» – чуть не воскликнула и Алена, но слова
замерли у нее на губах.
Наталья Самойлова! Наталья Самойлова умерла, хотя в это
время ненавидимый ею Сергиенко уже был убит!..
– Доктор, – пробормотала Алена. – А ваши часы
могут идти назад?
Он отвел глаза.
Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август
(На этой странице дневника вклеена газетная вырезка).
«В ОБЩИНЕ СЕСТЕР МИЛОСЕРДИЯ КРАСНОГО КРЕСТА ИМ.
ГЕНЕРАЛ-АДЪЮТАНТА М.П. ФОН КАУФМАНА (Петербург, Верейская улица, дом № 8)
– постоянный прием лиц, желающих подготовиться к уходу за
больными и ранеными.
Принимаются исключительно лица, окончившие не менее шести
классов гимназии, полного курса института или епархиального училища. Желающие
должны предъявить:
– прошение
– свидетельство об окончании курса
– свидетельство о политической благонадежности
– метрическое свидетельство
– вид на жительство
– фотографическую карточку.
При поступлении здоровье свидетельствуется врачом
(принимаются исключительно вполне здоровые). Возраст от 17 до 45 лет.
Обязательное общежитие. Проживание бесплатно, только при
поступлении требуется единовременный взнос в 25 рублей, которые не возвращаются
даже в том случае, если поступающая оставит общину через несколько дней.
Пригодность к деятельности сестры милосердия определяется в течение месяца.
УСПЕШНО ОКОНЧИВШИЕ ИСПЫТАНИЕ ОСТАЮТСЯ В РАСПОРЯЖЕНИИ ОБЩИНЫ НА ВСЕ ВРЕМЯ
ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ ДЛЯ ОТПРАВКИ, ПО МЕРЕ НАДОБНОСТИ, НА ДАЛЬНИЙ ВОСТОК
[19].
Носильное белье, обувь и платье для отпуска всегда должно
быть свое. От общины выдается полное содержание, форменное обмундирование и
смена белья.
При отправке на войну все форменное обмундирование делается
за счет общины и ежемесячно выдается по десяти рублей на мелкие расходы при
готовом содержании.
Поступающие должны подчиняться всем правилам общества».
Вот все и кончено. Уезжаю завтра в Петербург, на курсы. А
потом, надеюсь, попаду и в действующую армию. Если понадобится, призову на
помощь все старые связи отца, чтобы добиться этого.
Смешно… я поступаю совершенно как мужчина, у которого
разбито сердце, и он хочет поскорее свести счеты с жизнью! Ну что ж, я во
многом и раньше хотела уподобляться мужчинам, быть вровень с ними умом и
логикой… женской логикой! Так какая, интересно знать, логика, мужская или
женская, привела меня на край того обрыва, с которого я готова сорваться?
Ответа на этот вопрос я не могу дать. А впрочем, это и неважно!
Дневник с собой не возьму – если там придет охота писать,
начну новый. Этот спрячу в старый тайник, который показывал мне отец. Смешно,
от кого я хочу прятать свои записи? От Павлы, что ли? Или боюсь, что…
Дальше зачеркнуто.
Ладно, прощай, прежняя жизнь! Может быть, я еще пожалею…
Нет, главное – не оглядываться ни на что. Ни на кого! Может быть, я не вернусь.
Что тогда подумает…
Зачеркнуто.
Почему-то нынче взбрели на ум и нейдут из памяти последние
строки из письма, которое удалось прочесть таким странным, таким диковинным
образом. Помню, как трепетала раскаленная бумага с четкими огненными строками…
Письмо удалось прочесть благодаря мне!
О господи, уж не донеслось ли до меня эхо моего былого
тщеславия?!
Ну, разве что самое отдаленное эхо…
Мне кажется, все это происходило не месяц назад, а по
меньшей мере год, в течение которого я совершила некий долгий путь из цветущего
сада в выжженную пустыню. Обретенное спокойствие и холод души стоили мне
дорого. Забыто все, кроме выспренних – и в то же время неуклюжих строк, которые
еще тогда, помню, заставили сжаться и затрепетать мое сердце. Теперь-то и
трепетать уже нечему… а потому – а потому «забудьте поскорее меня, вас
недостойную, счастье свое упустившую…».
Забудь меня, как я забыла тебя!
На этом записи в дневнике Елизаветы Ковалевской
заканчиваются.
