— Это конец, надо уходить! — кричал он тиуну, шаря под периной. Вытащил связку ключей, отпер окованный железом сундук и стал выбрасывать прямо на пол многочисленные наряды, большие куски материи, убранную дорогим шитьем зимнюю одежду. Наконец нашел то, что искал: увесистый кожаный мешочек. Всеволод развязал шнурки и высыпал содержимое себе на ладонь. Оно загорелось, заискрилось всеми цветами радуги.
— С этим мы будем нужны везде! — торжествующе сказал князь.
Успокоившись этой мыслью, он сел в кресло, устало опустив руки. Тиун, не получивший указаний, продолжал тихонько стоять.
В голове князя роились мысли. То он планировал побег, то подсчитывал, сколько заплатить татарам, чтобы его не тронули, потом вдруг мысли скакали к прожитой жизни, к ее крутым, непредсказуемым поворотам. Только недавно, казалось, счастье само идет в руки. Всеславна, наконец, могла стать его. Конечно, он не мог не видеть, что будущая жена противится этому, но успокаивал себя мыслью, что со временем она смирится. Уже был назначен день… Всеволод до сих пор не мог простить себе, что не рассмотрел тогда на дороге повнимательнее тех двоих. Но как он мог догадаться, что из двух оборванцев, едва державшихся на ногах, один — его враг, проклятый, воскресший из мертвых Аскольд! Вглядеться бы тогда повнимательнее — и остались бы они лежать в лесу, и ни одна живая душа не узнала бы об этом. А он пролетел мимо на сытой лошади, зло посмеявшись над двумя забытыми Богом людьми…
Он тогда был на седьмом небе от счастья. Поспешно организованная охота должна была обеспечить свадьбу свежим мясом. Всеволод хотел преподнести будущей жене сваренную кабанью голову. Пусть видит, какой у нее храбрый муж!
Когда, нагруженные добычей, они вернулись через два дня, их встретил ликующий город. Люди пели, плясали. Князь принял это в свой адрес, а когда узнал причину веселья, понял: небо жестоко посмеялось над ним…
…После неожиданного возвращения сына Сечу было не узнать. Он весь преобразился, глаза засияли молодым счастливым блеском. Изменилась и походка — из старца он превратился в деятельного мужа, везде успевающего, все знающего. Много всякого выпало на долю воеводы, были дни черные, были дни светлые. Но самым ярким был день возвращения сына, который врезался в память, как врезается плуг в целину.
Сеча хорошо помнил, как проскакала мимо него княжеская кавалькада — это в предвкушении скорой свадьбы Всеволод торопился на охоту. Лицо его светилось самодовольством, князь не удостоил воеводу даже взглядом. Когда толпа умчалась, Сеча скорее по привычке, чем по необходимости выехал за город. Осмотрел еще раз крепостные стены, бросил тоскливый взгляд на дорогу. К городу приближались две странные фигуры. Посетовав, что не взял с собой кого-нибудь из дружины, хотел сам поскакать навстречу. Но резкая боль в пояснице от неловкого движения остановила его. Пока растирал спину, пытаясь разогнуться, путники уже въехали в город.
Боль наконец отступила, и Сеча не спеша двинулся домой. От городских ворот ему навстречу бежал какой-то парень — в одной рубахе, без шапки, несмотря на мороз.
— Аскольд вернулся! — издалека закричал он.
Воевода не поверил ушам.
— Совсем спятил? — взревел он диким голосом.
— Ей-богу, жив, воевода! — парень принялся неистово креститься.
Как добрался до дому — воевода не помнил. Влетел во двор — а с крыльца навстречу уже бежал он, его сын, его Аскольд! Они обнялись прямо во дворе, и впервые за всю долгую жизнь из глаз воеводы брызнули слезы счастья. Он не стеснялся их.
— Сынок… живой… — повторял он и гладил тело сына трясущимися руками, словно только так, на ощупь, мог убедиться, что перед ним настоящий живой Аскольд, правда, осунувшийся и похудевший.
— Застудишь сына-то, воевода, — донеслось жалостливо из толпы.
И Сеча повел сына в дом за руку, как водил в далеком детстве.
Первый вопрос Аскольда был о княжне.
— Жива, сынок, жива, — сказал воевода, отводя глаза.
Аскольд чувствовал: отец что-то не договаривает, но выяснить не успел — в комнату ворвались, застревая в дверях, могучий, как дуб, Добрыня и стройный, суховатый Еловат. Друзья не стеснялись своих чувств. Они ничего не говорили, только смотрели друг на друга и снова кидались в объятья.
— Все, Аскольд, больше и шагу один не сделаешь! — воскликнул, наобнимавшись, Добрыня. — А то поставил меня воевода караулить твою бывшую невесту… — Сказал и осекся, глядя на изменившееся лицо юноши. Воевода в смятении опустил голову.
— Всеславна готовится замуж за Всеволода, — пояснил Еловат. — Но теперь этому не бывать! — Он решительно грохнул кулаком по столу, отчего свернувшаяся калачиком у печи кошка в испуге метнулась к двери.
— Не бывать! — обрадованно поддержал его Добрыня и тоже подкрепил слова кулаком.
— Но уже объявлено… — выдавил Сеча. — Все считали тебя погибшим…
— Не все, Аскольд! Не все! — послышался счастливый женский голос.
В дверях, сияя улыбкой, стояла Всеславна…
Как заметался, как принялся грозить князь Всеволод, узнав о возвращении Аскольда и отказе Всеславны! Спасибо Василию — праведный будет князь! — рассудил по справедливости, встал на сторону сестры.
В этот день воевода по привычке поднялся рано. Он любил провожать в поле скотину, особенно в первый день. Напялив растоптанные чувяки и набросив старую шубейку, Сеча прислушался к спокойному дыханию спящего сына — после его возвращения воевода распорядился поставить ему кровать в своей опочивальне, — потихоньку открыл дверь и вышел на крыльцо.
Утренняя прохлада прогнала остатки сна. Двор уже кипел новой жизнью. Мычали коровы, ржали лошади, блеяли овцы. Покрикивали бабы на шустрых телят, одна вовсю крыла какого-то мужика. В предрассветном сумраке силуэты животных и людей были едва различимы. Из стойла, как обычно, слышался надсадный голос старухи Епифановны:
— Куды, девки, торопитесь? Пошто скотину грязную гоните? От людей стыдно будет. Водой отмывайте, живо. Да теплую, теплую несите! Ту, что с вечера грели!
Как она умудрялась рассмотреть все в полумраке, воевода давно отчаялся понять. Обычно он ленился заходить в стойло, но сегодня решил это сделать. Осторожно обходя животных, смотрел, как старуха руками отрывает прилипшие навозные сосульки, от чего коровы недовольно мычали, хлестко били хвостами. То, что не поддавалось, девки отмывали водой. Воевода довольно усмехнулся: любит старая порядок.
Когда выгнали наконец скотину и рев стих вдалеке, воевода по-хозяйски обошел опустевший двор и собрался возвращаться в дом. И в этот момент воздух прорезал неурочный и от этого еще более тревожный колокольный звон. У Сечи екнуло сердце.
— Господи, неужто…
Воевода торопливо одевался, словно стараясь выиграть лишние мгновения. Аскольда будить не стал: пусть выспится сегодня, может, больше не придется. На крепостной стене Сеча оказался одним из первых. Со всех сторон торопливо стекались люди — в основном пожилые закаленные воины. Многие успели одеться по-боевому, взять оружие.
