Глава 17
Последняя ночь опустилась на израненный, стонущий, но свободный еще Козельск. Небосвод был густо усеян звездами, словно большая долгожданная ярмарка, забитая народом. Высыпали звезды, чтобы для многих в последний раз вспыхнуть и погаснуть, унося с собой тайну грядущих свершений.
Но вот на востоке показалась первая узкая полоска света. От нее, как от разгоравшейся лучины, исходил пока неясный, но набирающий силу свет. Зарождался новый — последний для Козельска — день.
С утра Аскольд и Всеславна пришли к Сече прощаться. Воевода сидел перед осколком зеркала и внимательно рассматривал свое лицо. И хотя Аскольд видел отца со спины, его приятно поразили изменения, произошедшие в нем. Спина выпрямилась, плечи расправились. Услышав шаги, он быстро повернулся. Первой приветствовал Всеславну. Поцеловав, прижал голову девушки к своей груди.
— Эх, доченька… Сердце мое не находит покоя.
— На все воля Божья, отец, — тихо сказал юноша. — Будем надеяться, что Он не оставит нас своей милостью.
— Будем надеяться, — эхом отозвался Сеча.
Помолчали. Потом воевода собрался и заговорил сухо, деловито:
— Ну, вот что. На прорыв пойдешь, когда мы оттянем на себя вражьи силы. Идти надо ходко, чтобы враг не одумался. Держитесь кучно. В рубку без надобности не вступайте. Ног да стрел не жалейте. С конями тоже не тяните: рубите постромки и быстрее в ладьи. Баб да ребятишек в середину. Берегите друг друга пуще глаз. Не ведаю, каков ваш дальнейший путь, но пусть он будет достойным.
— Когда выступать будем?
— Думаю, когда татары начнут обедать. Я дам знак. Скажи ребятам, пусть споймают белого голубка. Когда он взовьется над нами — твой черед, прорывайся к нижнему спуску. — Он вздохнул. — Ну что, давайте прощаться. На людях смерть красна, да прощанье тяжело.
Все трое поднялись. Воевода поочередно перекрестил молодых, прижал обоих к груди. Они стояли так долго, только стук сердец нарушал тишину. Потом расцеловались.
— Ну, с Богом!
Когда молодые уже дошли до ворот, их догнал воевода.
— Держи, — сунул он Аскольду в руки какой-то сверток.
Тот развернул: это была чистая белая рубаха.
— Да, сын… — как-то жалобно сказал Сеча и пошел, не оглядываясь, к конюшне.
Когда Аскольд и Всеславна появились на площади в полном боевом снаряжении, там уже было много народу. Помолодевший воевода метался между людьми, отдавая последние распоряжения. Привели лошадей, которые выглядели довольно сносно, несмотря на голодные дни.
На площадь выкатили огромную телегу, всю заваленную оружием: колчанами со стрелами, копьями, мечами, топорами, рогатинами. До площади доносились монотонные удары и треск ломающегося дерева.
— Ишь, как в гости рвется, — заметили в толпе. — Попировать захотел.
— Это мы еще посмотрим, — ответили ему.
— Эй, становись! — раздался чей-то зычный голос.
Этот зов послужил толчком. Бабы заголосили, цепляясь за мужиков, те молча обнимали их и торопливо уходили туда, где начали выстраиваться вои.
— Эй, вы, тихо! Воевода говорить будет! — истошно завопил кто-то.
Шум стих. В наступившей тишине воевода заговорил:
— Дети мои, пробил наш час! Попотчуем гостей незваных. Пусть изведают они русскую удаль. Пусть познает вражина клятая, какова любовь наша к вере Христовой да землице нашей матушке!
— На том стоим! — понеслось через растерзанные стены. Когда стихло, воевода продолжил:
— Порешили мы детей спасти. Да жаль — не смогут всех вместить ладьи. Одно осталось — тянуть жребий. Не будем завидовать тем, кому судьба окажет милость, — и их дорога не будет увенчана лаврами. И их ждут тяжкие испытания. Да поможет им Бог, чтобы могучая Жиздра донесла их до лесов раздольных, где найдут они убежище и кров.
— Поможет Бог… — понеслось над усталой землей.
Надежду на жизнь несли красные палочки. Их было шестьдесят шесть. Принесли большой кожаный мешок, голубиной кровью окрасили судьбу. Воевода доверил мешок Акиму. Война и набеги половцев отняли у грида все — он был один, как луна на небе, и никто не заподозрил бы его в предвзятости.
Радостно бросалась мать ему на шею, держа в руках ключик к спасению своего дитятки, с плачем отходили те, кому судьба принесла безликую деревяшку. Тянулась и тянулась к Акиму нескончаемая цепочка.
Поглядывая по сторонам, воевода заметил в стороне бедную вдову Топорка, окруженную своими черноглазыми ребятишками. По ее щекам катились горькие слезы. Женщина с завистью взирала на счастливиц, которые вели своих детей к воротам. Ее бедным детям не дали даже испробовать свою долю.
— Ты куда со своими выкормышами? — зло зашипела толпа, когда она направилась было к Акиму. Ненавидящие взгляды оттолкнули ее в сторону.
Сеча понял все. Крепко сжал зубы. Решительно направился в сторону вдовицы. Поднял на руки мальчика и девочку и понес их к ладьям.
Толпа загудела.
— Ты что, воевода, в уме? Забыл, чья кровь в них течет? О врагах заботишься? Своих оставлять будем?
Воевода не узнавал козельцев — толпа зверела. Он остановился, прижав детей к себе.
— Стойте, — раздался сзади дребезжащий голос, — дайте пройти!
Толпа задвигалась, и вскоре рядом с Сечей очутился старый Сысой. Опершись на клюку, снизу вверх посмотрел на воеводу.
— Ну, держись, Сеча. Старый Сысой никому в зубы не заглядывал.
Все затихли, боясь пропустить хоть слово. Бросив разглядывать воеводу, Сысой повернул пепельную голову к толпе.
— Всего, говорю, насмотрелся! — проскрипел он. — И хочу сказать: прав воевода!
Толпа от неожиданности качнулась, но осталась безмолвной.
— Какой Топорок нам враг? За что он жизнь отдал? За эту вот землю, — старик топнул ногой, — за которую мы сейчас кровь проливаем. Враг нам боярин Мороз, хотя он и русский, — он бросил нас в трудное время, ушел на поклон к татарам. Он — враг. А Топорок — наш, и дети его наши. Вот почему говорю я: прав воевода.
Толпа молчала. Старый Сысой отдышался и продолжал:
— Верю я, что наступит время, когда татары станут нашими друзьями и вспомнят с благодарностью, как спасали русские их детей. — Сысой зашелся сухим беззвучным кашлем, схватившись за впалую грудь тонкими желтоватыми пальцами.
— Правильно! Кто нам воеводу спас! — заревели люди, забыв, что мгновение назад утверждали противоположное.
Опустел мешок, в сердцах бросил его Аким на землю. В последний раз прижали мужики своих жен и, смахивая украдкой слезы, становились в строй. Те, кому выпала доля идти за Аскольдом, вставали по левую сторону. Те, кто шел с воеводой, — по правую. Так и стояли друг против друга, нарядные, словно на Пасху. А сбоку, у ворот, — детей кучка. Не плакали они, взрослыми глазами смотрели на отцов своих и старших братьев. Поодаль — толпа, безмолвная и притихшая. Время перешагнуло в страшный час. И в тишине раздался знакомый и дорогой каждому козельцу голос.
