Журавлев досадливо махнул рукой.
– Только bavardage atroce
[19]
, а не реальные действия. Болтуны! А могли бы и победить, Голевский. Не так ли?
– Могли, да что с того. Увы, оные события уже в прошлом, милостивый государь. Не хочется ворошить былое, ибо излишне печальны и тяжелы воспоминая о минувших днях.
– А вы что изволите сказать, Николя? – полюбопытствовал Журавлев у Рощина. – Ваша позиция какова по сему вопросу?
Бывший ротмистр грустно усмехнулся.
– Вы верите в фатум, Дмитрий?
– Да, я фаталист.
– Тогда к чему все эти сентенции, любезный Дмитрий. Произошло то, что и должно было произойти. Мы тогда не могли победить, решительно не могли. А все отчего? Да потому что звезды так сложились. Вот так, господа.
– Надеюсь, что когда-нибудь придет лучшее время, нас амнистируют и разрешат возвратиться в Россию. Не хочу во цвете лет гнить в Сибири, – сказал Журавлев и снова процитировал:
Горит напрасно пламень пылкий,
Я не могу полезным быть;
Средь дальней и позорной ссылки
Мне суждено в тоске изныть.
– «Войнаровский»? – предположил Голевский.
– Да, он самый. Прекрасная поэма Кондратия.
– Не спорю, – согласился Голевский. – Послушайте, господин Журавлев, разве вам здесь так плохо? Я, наверное, с удовольствием прожил бы тут остаток своей жизни.
– Однако ж это вы говорите, милостивый государь, оттого что не жили здесь какое-то время. Вот поживете и поймете, что лучше Петербурга нет ничего на свете. Да-с, нет, и никогда не будет. Этим городом можно бесконечно восторгаться, удивляться, наслаждаться, писать о нем восторженные оды, поэмы, стихи. Он неповторим, он бесконечен, он невероятен. И я люблю Петербург до безумия. Как мне хочется хоть на часок, хоть на мгновение вернуться в родную столицу. Весьма часто я вижу ее во сне. Невский проспект, набережные Невы, смеющиеся барышни в модных шляпках. Балы, театры, офицерские пирушки… Я прав, Николя?
Рощин, тряхнув пышными кудрями, вскинул голову. Его лицо приняло насмешливое выражение. Он криво улыбнулся.
– Ты как всегда прав, любезный Дмитрий, ибо более прекрасного города, чем Петербург, не найти на всем белом свете. Мне он тоже часто снится, и я не прочь вернуться в Северную Пальмиру, но, увы, это все покамест неосуществимо в силу ряда тяжелых обстоятельств. Мы здесь вечные пленники. И свободы нам не видать как своих ушей. Вам, Голевский, везет. Скоро вы вернетесь в нашу розовую мечту и останетесь там навсегда. А мы с Дмитрием будем уповать лишь на то, что когда-нибудь однажды в нашей судьбе все решительным образом изменится, взойдет на престол новый император, великодушно простит нас, и мы в качестве бывших сибирских узников с превеликой радостью вернемся домой.
– Можно убыстрить это событие, – усмехнулся Журавлев. – Просто поехать и убить императора.
– Вы шутите, Журавлев? – удивленно вскинул брови Голевский.
– Какие, извольте, милостивый государь, могут быть здесь шутки. Кто-нибудь один из нас пожертвует собой, зато сотни других, таких как мы, будут на свободе. Неплохая идея, а, друзья?
Рощин слегка тряхнул за плечо Журавлева.
– Остынь, любезный Дмитрий, а то люди чего доброго подумают, что ты действительно замышляешь цареубийство, донесут властям на тебя, и тогда прощай, Белояр, здравствуй, Петровский завод. Это в лучшем случае. В худшем сам знаешь, что с тобой сотворят. Вспомни ужасную участь великолепной пятерки.
– Да, ты прав, Николя. Я зашел далеко в своих измышлениях. Простите, Голевский, но я пошутил.
– Я так и подумал. Смею уверить вас, и это без иронии, что день, когда вы вернетесь в Россию, все же наступит. Я думаю, амнистия когда-нибудь да будет.
– Дай бог, – вздохнул Журавлев. – Будем на это надеяться. А природа здесь действительно чудная. И люди здесь хорошие. Но… всегда ведь тоскуешь о том, к чему привык.
Мухин уже спал, сидя на стуле. Откинув голову и открыв рот, он смачно храпел. Ему уже ничего не надо было. А пирушка возобновилась с новой силой и затянулась до утра.
* * *
Вера зашла в спальню, достала портрет Голевского, который она тайно взяла у сестры, и стала его с любовью рассматривать.
– Мой милый, дорогой, единственный, Саша, где ты? Отчего ты меня позабыл, отчего не пишешь? Что с тобой? Ведь я тебя так люблю. Ты, право, не знаешь, как я тебя люблю. Еще сильнее, чем прежде. Прости меня, Сашенька, милый, прости! И за мою тогдашнюю слабость, за неверность, за легкомысленность. Неразумная я была тогда, вот и наделала глупостей. Прости меня и вернись ко мне, мой Сашенька. Прошу тебя, вернись.
Графиня поцеловала портрет… И вдруг за ее спиной раздался ужасный крик:
– Ах ты дрянь!.. Ты, ты, ты!..
Вера испугано оглянулась и враз обмерла…
Ее муж! Пьяный, расхристанный. С безумными и страшными глазами. С перекошенным ртом. Галстук на боку, ворот сорочки расстегнут, винные пятна на дорогом сиреневом сюртуке. Переверзев стоял в дверях спальни и задыхался от бешенства. Казалось, вот-вот и с ним случится сердечный приступ.
Вера недоумевала: откуда граф взялся?! Ведь он должен был кутить по обыкновению всю ночь. А тут? Бросил попойку, бросил карты, бросил своих сомнительных порочных друзей и примчался домой. Как будто что-то подозревал или чувствовал.
– Ты, ты!.. Ты любишь его по-прежнему! Как ты смела?! Как ты могла! – орал в неистовстве Переверзев.
Он подскочил к жене, вырвал портрет и, бросив на пол, стал в ярости топтать.
– Ах ты, мерзавка! Ах ты, дрянь! – брызгал слюной граф. – Как ты можешь его любить! Это же ничтожество! Заговорщик, позер, мерзавец! Любить его?! Ты!.. Ты – полнейшая дрянь! Ах!..
Оскорбительные речи мужа возымели на графиню противоположный эффект. Совсем не тот, на который рассчитывал бурлящий от гнева граф. Он наивно полагал, что графиня испугается его, душевно сломается и будет ползать на коленях и просить у него пощады. А она не сломалась. Не встала на колени. Не испугалась, не заползла как трусливая улитка в свое убежище-ракушку. Наоборот, это только ее сильней раззадорило и придало твердости.
Вера, упрямо сверкнув глазами, закричала:
– Да, дорогой граф, я люблю его! Люблю, любила и буду любить! И никто, никто, вы слышите, не вправе мне это запретить. А вас, мой ненаглядный муженек, я ненавижу! Не-на-ви-жу. Поняли? Ненавижу!!! Я вышла за вас замуж по ошибке. Я вас никогда не любила, граф! Никогда!
Резкие беспощадные слова Веры поразили Переверзева прямо в сердце. Былая ярость тут же уступила место сильной растерянности и беспомощности. Граф схватился за сердце и жалостливо сморщился. И едва не заплакал.
– Как?! Ты это серьезно?! Нет, нет, этого не может быть! Скажи, что пошутила… Ведь пошутила, верно? Ведь ты просто мне назло так сказала. Верно, Верочка?
