— Где-то — где угодно. Давай искать. Вот чем надо заниматься — искать.
— Да, — согласилась Урсула. Мысль о предстоящем путешествии щекотала ей нервы. Все же для нее это было только путешествие.
— Чтобы быть свободными, в свободном краю, в окружении нескольких людей!
— Да, — задумчиво отозвалась она. «Окружение из нескольких людей» несколько ее опечалило.
— Но главное, конечно, не место, — продолжал Беркин, — а идеальные отношения между нами и остальными — совершенные отношения, при которых мы — ты и я — были бы свободны, находясь вместе.
— Да, любимый, да, — сказала Урсула. — Ты и я. Ты и я, ведь так? — И она протянула к нему руки. Он подошел к ней и, нагнувшись, поцеловал. Ее руки вновь обняли его, ладони легли на плечи и медленно поползли вниз, к спине, — они двигались медленно, ритмично, возвращаясь назад и снова пускаясь в путь, все ниже и ниже по спине, таинственно надавливая на бока и поясницу. От сознания безграничности сокровищ, которые никогда не уменьшатся, у нее закружилась голова, это было похоже на обморок, на смерть от этого удивительного обладания — несомненная мистика. Он полностью, безраздельно принадлежал ей, и оттого сама Урсула как бы исчезла. Она продолжала сидеть на стуле, ее руки ласкали его, и в то же время она отсутствовала.
Беркин снова нежно ее поцеловал.
— Мы никогда больше не расстанемся, — тихо шепнул он. Урсула ничего не ответила, но ее руки еще крепче надавили на таинственный темный источник в нем.
Выйдя из обморочного состояния, они решили без промедлений послать прошения об увольнении. Урсула настаивала на этом.
Беркин позвонил и попросил принести обычной почтовой бумаги. Официант убрал со стола.
— Сначала ты, — сказал Беркин. — Напиши свой домашний адрес, поставь дату, теперь обращение: «Начальнику отдела образования, муниципалитет. Сэр…» Ну как там… Не знаю точно правил. Кажется, тебе можно уволиться прежде, чем пройдет месяц. Как бы там ни было — «Сэр, прошу освободить меня от обязанностей преподавателя школы Уилли-Грин. Буду очень признательна, если Вы сделаете это как можно скорее, не дожидаясь конца установленного месячного срока». Все. Написала? Покажи мне. «Урсула Брэнгуэн». Очень хорошо! Теперь я напишу. В моем положении следует уведомлять об уходе за три месяца, но я сошлюсь на нездоровье. Все будет как надо.
Он сел за стол и написал прошение об отставке.
— Надо подумать, отправлять ли их из одной почты. — задумался Беркин. — «Какое совпадение!» — скажет Джек, получив наши идентичные письма. Доставим ему это удовольствие или нет?
— Мне все равно, — сказала Урсула.
— Все равно?.. — Беркин размышлял.
— Это ведь не имеет значения?
— Не стоит давать пищу их воображению. Твое письмо отправим отсюда, мое — чуть позже. Не хочу, чтобы они строили предположения на мой счет.
Он смотрел на нее необычно твердым и открытым взглядом.
— Ты прав, — сказала Урсула.
Обращенное к нему лицо сияло. Оно было таким открытым, что казалось, он мог шагнуть и сразу оказаться в эпицентре сияния. На лице Беркина отразилось смущение.
— Поедем? — спросил он.
— Как хочешь, — ответила она.
Они покинули городок и вновь покатили по ухабистым проселочным дорогам. Урсула уютно устроилась подле Беркина, согреваясь идущим от него теплом, и всматривалась в разворачивающиеся впереди смутные вечерние пейзажи. То это была проложенная среди лугов широкая старая дорога — сказочно-волшебная в зеленовато-призрачном освещении, то уходящие ввысь деревья, то кусты ежевики, то стены склада или амбара.
— Ты пойдешь на ужин в Шортлендз? — неожиданно прервала молчание Урсула.
Беркин вздрогнул.
— Бог мой! В Шортлендз! Ни ногой! Что ты! — отозвался он. — Кроме того, уже поздно.
— Куда же мы едем? На мельницу?
— Если хочешь. Но такую волшебную ночь жаль проводить в доме. Не хочется ничего менять. Вот бы остаться в полной темноте. Нет ничего лучше внезапно наступившей тьмы.
Урсула сидела в автомобиле, не переставая изумляться происходящему. Машина покачивалась и подпрыгивала на ухабах. Урсула знала, что не может расстаться с ним, тьма цепко держала обоих, она их поглотила, и с этим ничего нельзя поделать. Кроме того, ей таинственным образом открылась темная нежность его чресл, сладость под темным облачением, и в этом знании было нечто от неизбежности и красоты судьбы, к которой стремишься и принимаешь полностью.
Беркин вел машину, сидя неподвижно и прямо, как египетский фараон. Да он и сам ощущал, что сидит в позе древнего владыки, — такие позы видишь сейчас на подлинных египетских резных изображениях, — он чувствовал в себе ту же таинственную силу, что была в них, на губах играла та же смутная, непостижимая улыбка. Он знал, что такое, когда по твоей спине, чреслам и бедрам движется удивительный, таинственный мощный поток, сила которого так велика, что оставляет тебя недвижимым, и только лицо окрашивает легкая, смутная улыбка. Он знал, что такое, когда пробуждается и набирает мощь вторая половина твоего существа, глубокий плотский разум. Сейчас он попал под абсолютную, таинственную власть этого источника, волшебного, мистического, разрывающего тьму как электричество.
Говорить было трудно, приятнее сидеть в живом молчании, утонченном, пропитанном мистическим знанием и мистической мощью, при поддержке вечных, вневременных сил, подобно неподвижным и могущественным египтянам, навечно застывшим в живом и таинственном молчании.
— Нам нет нужды ехать домой, — сказал Беркин. — Сидения автомобиля откидываются — вот и постель, а верх мы пристегнем.
Его слова испугали и обрадовали Урсулу. Она прильнула к нему.
— А как же дома? — спросила она.
— Пошлем телеграмму.
Больше на эту тему не говорили. Дальше ехали в молчании. Подсознательно Беркин вел автомобиль куда следовало. Ведь он обладал острым умом и знал, чего хочет. Его руки, грудь, голова были атлетически развиты, как у греков, — ничего общего с мертвыми прямыми плечами или герметичными, неподвижными головами египтян. Блестящий интеллект дополнял его чисто египетскую ориентацию в темноте.
Подъехали к деревне, тянувшейся вдоль дороги. Беркин вел автомобиль медленно, пока не увидел почту. Там он остановился.
— Пойду — отправлю телеграмму твоему отцу, — сказал он. — Напишу просто: «Останусь на ночь в городе». Идет?
— Идет, — согласилась Урсула. Ей не хотелось ни над чем задумываться.
Она смотрела, как он идет к почте. Там был и магазин. Все-таки Беркин очень странный. Даже когда он шел по освещенному, людному месту, он оставался закрытым и таинственным; по-настоящему реальным в нем было одухотворенное молчание — таинственное, мощное, неуловимое. Вот он каков! Необычный экстатический восторг помог ей постичь его, ту его часть, которая была для всех закрыта, — величественную в своей силе, мистическую, абсолютную. Его таинственная, трудно уловимая сущность — ее невозможно истолковать — помогла Урсуле достичь законченности, прийти к самой себе. Она тоже стала таинственной и обрела сущность в молчании.
