Однако под тяжестью обрушившегося на него испытания Джеральд потерял контроль над своей обычной, деловой жизнью. То, что так много для него значило, утратило всякий смысл. Работа, развлечения остались в прошлом. Делами он кое-как занимался, но механически, без искорки, эта деятельность стала ему чужой. Настоящая жизнь состояла в ужасной борьбе со смертью в собственной душе. Его воля должна одержать победу. Будь что будет, он не признает поражения, не подчинится, не склонит голову перед хозяином. Смерть его хозяином не станет.
Но по мере того как развертывалась борьба, то, что составляло его сущность, продолжало разрушаться, а жизнь вокруг стала напоминать пустую раковину, грохочущую и громыхающую, как разыгравшееся море, — в этом шуме он принимал участие только для виду, внутри же раковины был мрак и пугающее присутствие смерти. Он знал: ему нужна поддержка, иначе его затянет огромная темная пустота, зияющая в центре его души. Усилием воли он сохранял, не меняя внешний порядок жизни, «внешний» стиль мыслей, свое внешнее «я». Но напряжение оставалось слишком большим. Нужно было найти нечто, чтобы обрести равновесие. Что-то должно войти в его опустошенную смертью душу, заполнить эту пустоту и таким образом уравновесить давление изнутри и снаружи. День за днем он все больше ощущал себя темным пузырем, окруженным радугой сознания, на который с грохотом давил внешний мир, внешняя жизнь.
Он был доведен до крайности и инстинктивно потянулся к Гудрун. Забросив все, он хотел только одного — сойтись с этой женщиной ближе. Он приходил в студию, чтобы быть рядом с ней, иметь возможность говорить. Слонялся по комнате, останавливался то там, то тут, бесцельно перебирал предметы, комки глины, незаконченные фигурки, причудливые и гротескные, — смотрел на них, но не видел. Гудрун понимала, что он преследует ее, ходит за ней по пятам, как рок. Она старалась держаться от него подальше, но не могла не видеть, что с каждой попыткой он неизменно приближается к ней.
— Послушайте, — сказал Джеральд однажды вечером странным, неуверенным, почти легкомысленным тоном, — может, останетесь на ужин? Мне бы этого хотелось.
Гудрун слегка вздрогнула. Он приглашал ее так, словно передавал просьбу другого человека.
— Меня ждут дома, — ответила она.
— Они ведь не стали бы возражать, правда? — настаивал Джеральд. — Вы доставите мне большую радость.
Гудрун молчала, и это долгое молчание говорило о согласии.
— Тогда я скажу Томасу, хорошо? — сказал он.
— Мне придется уйти тотчас после ужина, — предупредила она.
Вечер был темный и холодный. В гостиной не горел камин, и они расположились в библиотеке. Джеральд в основном молчал, вид у него был отсутствующий, Уинифред тоже говорила мало. Когда Джеральд встряхивался и выходил из рассеянного состояния, он улыбался, был обаятелен и мил с Гудрун. Затем вновь, сам того не замечая, уходил в себя.
Гудрун очень тянуло к нему. Джеральд выглядел чрезвычайно озабоченным, ее беспокоили его странные, длительные паузы, она не понимала их причины, — он удивлял ее и вызывал уважение.
Однако Джеральд был очень внимателен к ней, предлагал за столом все самое лучшее. К ужину он заказал бутылку отличного полусладкого белого вина, зная, что она предпочитает его бургундскому. Гудрун чувствовала, что ее ценят, в ней нуждаются.
Когда они приступили к кофе, в дверь библиотеки тихо, очень тихо постучали. Джеральд вздрогнул и произнес: «Войдите». Вибрирующий, высокий тембр его голоса волновал Гудрун. Вошла сиделка в белой униформе — похожая на призрак, она топталась в дверях. Очень красивая девушка была на удивление робкая и не уверенная в себе.
— Доктор хочет поговорить с вами, мистер Крич, — проговорила сиделка тихим, сдержанным голосом.
— Доктор! — Джеральд поднялся из-за стола. — Где он?
— В столовой.
— Скажите ему, что я иду.
Он допил кофе и вышел вслед за сиделкой, которая растворилась, как тень.
— Как зовут сиделку? — спросила Гудрун.
— Мисс Инглис, мне она нравится больше всех, — ответила Уинифред.
Вскоре вернулся Джеральд, целиком поглощенный своими мыслями, в нем ощущались та напряженность и одновременно рассеянность, которые свойственны слегка подвыпившим людям. Не сказав, зачем его вызвал доктор, он стоял перед камином, заложив руки за спину, его открытое лицо выражало озабоченность. Не то чтобы он размышлял о чем-то — он просто ушел в себя, и мысли беспорядочно проносились в его голове.
— Мне нужно пойти навестить маму, — сказала Уинифред, — и повидать папу, пока он не заснул.
Девочка пожелала им обоим спокойной ночи.
Гудрун тоже поднялась, собираясь уходить.
— Вам ведь еще не надо идти? — Джеральд бросил взгляд на часы. — Еще рано. Я провожу вас. Садитесь. Не надо торопиться.
Гудрун послушно села, как бы повинуясь воле мужчины, которая оставалась в нем, несмотря на его рассеянное внимание. Она была словно под гипнозом. В Джеральде появилось что-то новое, необычное. О чем он думал, что чувствовал, когда стоял здесь и сосредоточенно молчал? Он хотел, чтобы она задержалась, это было ясно. Не отпускал ее. Она покорно смотрела на него.
— Доктор сказал вам что-то новое? — помолчав, тихо спросила Гудрун; в ее голосе звучало такое искреннее и робкое сочувствие, что сердце Джеральда дрогнуло. Он поднял брови, придав лицу небрежно-равнодушное выражение.
— Да нет, ничего нового, — ответил Джеральд так, будто вопрос был самым тривиальным. — Говорит, что пульс очень слабый, с перебоями, но ведь в этом нет ничего необычного.
Он посмотрел на нее сверху вниз. Покорный взгляд темных, ласковых, широко раскрытых глаз взволновал его.
— Думаю, нет, — не сразу отозвалась Гудрун. — Впрочем, я ничего в этом не понимаю.
— Как и я, — признался Джеральд. — Кстати, не хотите ли сигарету? Пожалуйста! — Он быстро извлек портсигар, поднес ей огонь и вновь встал у камина.
— У нас в семье никто никогда серьезно не болел — до отца. — Ненадолго он снова ушел в свои мысли. Затем, устремив на Гудрун непривычно открытый взгляд голубых глаз, вызвавший в ней благоговейный ужас, продолжил: — Понимаете, пока такое не случается, об этом не думаешь. А потом оказывается, что оно все время было рядом, всегда было — понимаете, о чем я? О возможности заболеть неизлечимой болезнью, о медленном умирании.
Джеральд нервно переступил с ноги на ногу на мраморной каминной плите и поднес к губам сигарету, устремив взор к потолку.
— Понимаю, — прошептала Гудрун, — это ужасно.
Джеральд курил машинально, не замечая, что делает.
Потом вдруг вынул изо рта сигарету, обнажил зубы, высунул кончик языка и, слегка отвернувшись, выплюнул табачную крошку — как человек, который думает, что находится один, или глубоко задумался.
— Не знаю, как такое отражается на других людях, — продолжил он, снова взглянув на Гудрун. Темные, понимающие глаза были устремлены на него. Он видел, как внимательно она слушает, и отвернулся. — Но я просто переродился. Ничего прежнего не осталось, если вы меня понимаете. Кажется, что хватаешься за пустоту, а в то же время ты сам пустое место. И непонятно, что делать.
