Новички органично влились в компанию, гостиная ожила. Джеральд был в своей стихии, говорил свободно и возбужденно, лицо его сияло — что-то явно доставило ему удовольствие. Было похоже, что и Беркин под конец разразится речью. Пока он держался робко и сдержанно, но слушал со вниманием.
Урсулу уговорили спеть «Энни Лори»
[143]
— так назвал эту песню профессор. Все слушали с предельным почтением. Никогда в жизни ее так не хвалили. Гудрун аккомпанировала ей на рояле по памяти.
Урсула обладала приятным, звучным голосом, но из-за неуверенности в себе часто все портила. Однако в этот вечер она чувствовала себя свободной, раскрепощенной. Беркин оставался в тени, она же блистала — немцы заставили ее чувствовать себя прекрасной, непогрешимой, они подняли до небес ее чувство достоинства. Когда голос набирал высоту, она ощущала себя птицей, парящей в небе, наслаждаясь равновесием и развитием песни, будто сама удерживалась на ветру, скользила и играла в воздухе; ее сентиментальное пение вызвало восхищение слушателей. Исполняя песню, она была счастлива, ее переполняли эмоции и ощущение власти над человеческими сердцами, она пробуждала чувства в себе и в них, даря наслаждение себе и огромное удовольствие немцам.
В конце немцы, растроганные, преисполненные нежной меланхолии, благодарили ее восхищенно и почтительно, не скупясь на похвалы.
— Wie schön, wie rührend! Ach, die schottischen Lieder, sie haben so viel Stimmung! Aber die gnädige Frau hat eine wunderbare Stimme; die gnädige Frau ist wirklich eine Künstlerin, aber wirklich!
[144]
Урсула раскрылась и была прекрасна, как цветок в лучах утреннего солнца. Она чувствовала на себе взгляд Беркина, который можно было счесть ревнивым, грудь ее трепетала, она вся лучилась счастьем. Как солнце, только что вынырнувшее из-за туч. Все восхищались ею, светились радостью — просто чудо!
После ужина Урсула захотела ненадолго выйти из дома — осмотреть окрестности. Ее пытались отговорить — было очень холодно. Только на минуточку, умоляла она.
Все четверо укутались потеплее и вышли в нереальный, сумеречный мир тусклого снега и причудливых теней — призраков поднебесья. Непривычный для них холод кусал за нос, пробирал до костей. Урсула не могла продохнуть. В этом убийственно жестоком морозе чувствовалась какая-то злонамеренность.
И все же было чудесно — возбуждение, тишина смутно белеющего, призрачного снега, невидимая связь между ней и видимым окружением, между ней и сияющими звездами. Она видела восходящий Орион. Как же он прекрасен — так прекрасен, что можно разреветься.
А вокруг один только снег, он затвердел и обдавал холодом ноги, их не могла защитить даже зимняя обувь. Вечер, тишина. Урсуле казалось, что она может слышать звезды. Да она и слышала почти отчетливо их небесное мелодичное движение. Сама же, как птица, парила в этом гармоничном потоке.
Урсула прижалась к Беркину. Вдруг она поняла, что не знает его мыслей. Где сейчас они блуждают?
— Любимый! — сказала она, останавливаясь, чтобы взглянуть на него.
Лицо его было бледным, в темных глазах светился слабый отблеск звезд. Беркин увидел ее нежное лицо, оно было поднято к нему и находилось совсем рядом. Он ласково ее поцеловал.
— Что теперь? — спросил он.
— Ты любишь меня? — ответила она вопросом на вопрос.
— Слишком сильно, — тихо сказал он.
Она прильнула к нему еще ближе.
— Нет, не слишком, — взмолилась она.
— Сильнее не бывает, — ответил он с оттенком печали в голосе.
— И тебе грустно, что я для тебя так много значу? — задумчиво спросила Урсула.
Беркин прижал ее к себе, поцеловал и еле слышно произнес:
— Нет, но я чувствую себя бедняком. Нищим.
Урсула молчала и смотрела на звезды. Потом поцеловала его.
— Не считай себя нищим, — с тоской произнесла она. — Твоя любовь ко мне не постыдна.
— А разве не постыдно ощущать себя нищим? — сказал он.
— Почему? Почему? — спрашивала она. Но Беркин только неподвижно стоял, сжимая ее в объятиях, на морозном воздухе, невидимо плывущем над горами.
— Без тебя я не смог бы находиться в этом холодном, напоминающем о вечности месте, — сказал он. — Не выдержал бы, во мне погибло бы все живое.
Урсула внезапно его расцеловала.
— У тебя оно вызывает неприязнь? — спросила она, озадаченная, изумленная.
— Вызывало бы, если б я не мог подойти к тебе, если б тебя рядом не было. Тогда я не смог бы тут находиться.
— Но ведь люди здесь приятные.
— Я имею в виду эту тишину, холод, окоченевшую вечность, — сказал Беркин.
Урсула задумалась. Но тут ее энергия неосознанно передалась Беркину и угнездилась в нем.
— Да, хорошо, что нам тепло и мы вместе, — сказала она.
Они повернули к дому. Золотистые огоньки гостиницы горели в снежном безмолвии ночи, они казались особенно маленькими — просто кисть желтых ягод. Или солнечных искорок, крошечных, оранжевых — посреди снежной тьмы. А за всем этим, заслоняя звезды, высился огромный темный пик.
Подойдя ближе к дому, они увидели выходящего из темного строения мужчину с зажженным фонарем, при ходьбе фонарь покачивался, отбрасывая золотистый свет, отчего казалось, что темные ноги мужчины движутся в снежном сиянии. Маленькая темная фигурка на темном снегу. Мужчина снял засов с хлева. Оттуда на холод пахнуло запахом коров, теплым, животным запахом — чуть ли не говядины. Мелькнули очертания двух коров в темных стойлах, потом дверь закрыли, и свет не пробивался даже в щели. Урсуле снова вспомнился дом, ферма Марш, детство, поездка в Брюссель и — как ни странно — Антон Скребенский.
О Боже, как справиться с прошлым, которое провалилось в бездну? Как вынести то, что оно когда-то было?! Она окинула взглядом безмолвный высокий мир снега, звезд и могучего холода. Был и другой мир — еще один слайд в волшебном фонаре; Марш, Коссетей, Илкестон, освещенные одним и тем же нереальным светом. Была и призрачная, нереальная Урсула, был и целый театр теней — несуществующая жизнь. Нереальная, ограниченная — как при просмотре старых слайдов. Ей хотелось, чтобы все слайды были разбиты. И та жизнь исчезла навсегда — как разбитые слайды. Ей хотелось, чтобы прошлого вообще не было. Чтобы она сошла сюда вниз с горних высот вместе с Беркином, а не выбиралась с трудом из мрачного детства и юности, медленно, вся перепачканная. Она чувствовала, что память сыграла с ней грязную шутку. Кто решил, что ей следует все «помнить»? Почему не погрузиться в источник забвения, родиться заново, без всяких позорных воспоминаний о прошлой жизни? Она теперь с Беркином, она только начала жить — здесь, среди горных снегов, под звездами. Что прикажете делать с родителями и прошлой жизнью? Она ощущала себя другим человеком — новым, только что рожденным, у нее не было ни отца, ни матери, никаких предков, она была сама по себе, чистая и ясная, и принадлежала только их общему с Беркином единству — единству, которое глубже всего ей известного, оно звучит в сердце вселенной, в сердце той реальности, какой прежде для нее не существовало.
