Даже Гудрун была теперь изолированным существом, отдельным, совершенно отдельным, и у нее не было ничего общего с новой Урсулой и ее новым миром. Этот старый призрачный мир, память о прошлом — да пропади все пропадом! Она взлетела и стала свободной на крыльях нового состояния.
Гудрун и Джеральд еще не возвращались. В отличие от Урсулы и Беркина они пошли не направо, к маленькой горке, а прямо от дома, вдоль долины. Странное желание влекло Гудрун вперед. Ей хотелось брести, утопая в снегу, все дальше и дальше — к концу долины, а там по крутому снежному склону карабкаться вверх — к пикам, торчавшим остроконечными лепестками в таинственном ледяном центре мира. Она чувствовала, что там за глухой, внушающей ужас стеной из плотного снега, в центре загадочного мира, среди совершенных горных вершин, там, в заснеженной пуповине мироздания, таится цель ее земного странствия. Если б только она могла пойти туда одна, проникнуть в сердцевину вечных снегов, туда, где вздымаются бессмертные снежные пики, она влилась бы в мировое единство и сама стала бы частью вечного безмолвия — спящего, вневременного, скованного льдом центром всего сущего.
Они вернулись в дом, в гостиную. Гудрун было интересно, что там происходит. Немцы заставили ее встрепенуться, они пробудили в ней любопытство. Это было знакомство с новым стилем, манерой, они были не так сложны, зато энергия в них била ключом.
Вечеринка была в самом разгаре; все танцевали общий танец — тирольский, в нем надо было хлопать в ладоши и подбрасывать партнершу в нужный момент в воздух. Все немцы прекрасно владели техникой исполнения — они были в основном из Мюнхена. Джеральд тоже был на высоте. Три цитры звенели в углу. В комнате царили оживление и неразбериха. Профессор пригласил на танец Урсулу, он оглушительно топал, хлопал в ладоши и высоко ее подбрасывал — с удивительной для его возраста силой и задором. Даже Беркин в решающий момент проявлял истинную мужественность, подкидывая одну из свежих и крепких профессорских дочерей, отчего та приходила в бурный восторг. Все танцевали, комната ходила ходуном.
Гудрун восхищенно взирала на происходящее. Прочный деревянный пол гулко отзывался на мужской топот, воздух дрожал от хлопков и звуков цитр, вокруг ламп кружилась золотистая пыль.
Внезапно танец прекратился. Лерке и студенты побежали за напитками. Звучали возбужденные голоса, постукивали крышки кружек, слышались громкие крики: «Prosit — Prosit!»
[145]
Лерке носился по комнате и поспевал всюду, как гном, — предлагал напитки дамам, обменивался непонятными, несколько рискованными шутками с мужчинами, смущал и вводил в заблуждение официанта.
Ему очень хотелось танцевать с Гудрун. Он стал мечтать о близком знакомстве с ней с той минуты, как ее увидел. Инстинктивно она это чувствовала и хотела, чтобы он подошел. Но что-то в нем противилось этому, и Гудрун решила, что она ему не нравится.
— Не хотите ли schuhplättein, gnädige Frau?
[146]
— пригласил ее приятель Лерке, крупный белокурый молодой человек. Гудрун он показался слишком робким, слишком застенчивым, но ей очень хотелось танцевать, а блондин, которого звали Лайтнер, был весьма красив, несмотря на слегка подобострастную манеру держаться, робость, за которой таился страх. Она согласилась.
Вновь зазвучали цитры, начался танец. Возглавил его смеющийся Джеральд, он танцевал с профессорской дочерью. Урсулу пригласил один из студентов, Беркин повел в танце другую дочь профессора, сам профессор танцевал с фрау Крамер, а остальные мужчины — друг с другом, что не мешало им танцевать с таким пылом, словно у них были настоящие партнерши.
Из-за того, что Гудрун танцевала с его товарищем, хорошо сложенным, спокойным молодым человеком, Лерке стал еще более раздражительным и вздорным, чем обычно, и делал вид, что вообще не замечает ее присутствия. Такое поведение задело Гудрун, и она заставила себя принять приглашение профессора, который был силен, как зрелый, закаленный бык, полный природной энергии. По существу, он ей не нравился, но было приятно нестись в танце, чувствовать, как грубая, мощная сила подбрасывает ее в воздух. Профессор тоже получал от этого удовольствие, в его устремленном на Гудрун странном взгляде больших голубых глаз бушевал огонь. Гудрун был неприятен тот с отеческим оттенком анимализм, с каким он обращался с ней, но она не могла не восхищаться его здоровой силой.
Комнату пронизывали возбуждение и мощный эротический заряд Что-то вроде колючей живой изгороди удерживало Лерке, которому так хотелось поговорить с Гудрун, от решительных действий; к молодому другу-сопернику Лайтнеру, полностью от него зависевшему, Лерке испытывал жгучую ненависть. Он осыпал юношу едкими насмешками, отчего Лайтнер краснел, страдая от бессильной ярости.
Джеральд, освоивший к этому времени танец в совершенстве, опять танцевал с младшей дочерью профессора, — та же почти умирала от девичьего восторга: Джеральд казался ей эталоном красоты и вкуса. Она была полностью в его власти — эдакая трепещущая птичка, возбужденная, пылающая, смущенная. Он только усмехался, когда она конвульсивно содрогалась в его руках или испытывала смятение перед броском в воздух. Под конец любовное томление настолько овладело ею, что несчастная еле могла связно объясняться.
Беркин танцевал с Урсулой. Странные огоньки вспыхивали в его глазах — казалось, в нем появилось что-то порочное, немного непристойное, словом невыносимое. Урсулу это и пугало, и притягивало. Она видела перед собой, словно четкую галлюцинацию, ироническую, непристойную насмешку в его глазах; движения его стали коварными, чувственными, равнодушными. Чужое прикосновение рук — те хитро и быстро находили самые чувствительные места под грудями, поднимали ее как-то особенно унизительно и непристойно и подкидывали в воздух, как бы не прилагая силы — только с помощью черной магии. От страха у нее кружилась голова. На какой-то момент она взбунтовалась — слишком ужасно все было. Ей захотелось разрушить чары. Но пока созревало решение, она уже вновь сдалась, уступив страху. Он знал, что делает, — это она читала в его улыбающихся, сосредоточенных глазах. Пусть это будет на его ответственности.
В темноте, когда они остались одни, Урсула почувствовала, как ей передается идущая от Беркина разнузданность. Такая перемена тревожила ее, вызывала неприязнь. Ну почему он так изменился?!
— Что это? — спросила она со страхом.
Молчание. Только сверкает во мраке лицо — новое, пугающее. Первым порывом было оттолкнуть его, освободиться от притягательности этой насмешливой, животной чувственности, но она уже попала под эти чары, ей хотелось покориться ему, посмотреть, что будет дальше. Что он приготовил ей?
Он был чертовски привлекателен и в то же время внушал отвращение. Язвительная непристойность его лица, отражавшаяся в сузившихся глазах, вызывала у нее желание укрыться, спрятаться и следить за ним из укрытия.
— Что с тобой? — вновь потребовала ответа Урсула; в душе ее с неожиданной силой и враждебностью закипала злоба.
