— Хотелось бы знать, понимаешь ли ты, что тоже меня ненавидишь? — проговорил он наконец. — Питаешь ли ты сознательное ко мне отвращение, ненавидишь ли мистической ненавистью? У меня бывают такие странные моменты, когда моя ненависть к тебе обретает космические формы.
Захваченный врасплох и даже несколько озадаченный, Джеральд не знал толком, что сказать.
— Возможно, временами я ненавижу тебя, — сказал он. — Но я не осознаю этой ненависти, не сосредотачиваюсь на ней, можно сказать.
— Тем хуже, — была реакция Беркина.
Джеральд с любопытством наблюдал за ним. Он не совсем понимал, что за всем этим кроется.
— Тем хуже? — переспросил он.
Мужчины помолчали, слышался только стук колес. Лицо Беркина помрачнело, брови сурово насупились. Джеральд осторожно и внимательно следил за ним, прикидывая, что бы все это значило. Понять, куда клонит Беркин, он не мог.
Внезапно Беркин посмотрел Джеральду прямо в глаза взглядом, который было трудно вынести.
— Какова главная цель твоей жизни, Джеральд? — спросил он.
Вопрос вновь застал Джеральда врасплох. Он не мог понять ход мысли своего друга. Шутит он или говорит серьезно?
— Трудно ответить вот так, сразу, без подготовки, — ответил он с легкой иронией в голосе.
— Думаешь ли ты, что жизнь сводится к тому, чтобы просто жить? — спросил Беркин прямо и очень серьезно.
— Моя жизнь? — переспросил Джеральд.
— Да.
На этот раз в молчании Джеральда чувствовалась особенная озадаченность.
— Не могу ответить на твой вопрос, — сказал он. — До сих пор она не сводилась только к этому.
— А что ее составляло?
— Ну, открытие разных вещей, обретение опыта и конкретная работа.
Беркин свел брови — резкие складки прорезали лоб.
— Я думаю, — начал он, — каждому нужна одна по-настоящему чистая цель; на мой взгляд, такой может считаться любовь. Но я никого не люблю по-настоящему — во всяком случае, сейчас.
— А раньше любил? — спросил Джеральд.
— И да и нет, — ответил Беркин.
— То есть не раз и навсегда?
— Да, не навсегда.
— И я тоже, — признался Джеральд.
— А ты хотел бы? — спросил Беркин.
Джеральд посмотрел в глаза другого мужчины долгим, почти сардоническим взглядом.
— Не знаю, — ответил он.
— А я хочу. Хочу любить.
— Хочешь?
— Да. Хочу полюбить раз и навсегда.
— Раз и навсегда, — повторил Джеральд. И на мгновение задумался.
— Только одну женщину? — спросил он. Вечернее солнце, заливавшее поля за окном желтым светом, высветило восторженное и непреклонное выражение на лице Беркина. Но Джеральд не разгадал его смысла.
— Да, одну, — произнес Беркин.
Однако Джеральд в его словах услышал только настойчивое желание, а не уверенность.
— А я не верю, что одна только женщина может заполнить мою жизнь, — сказал Джеральд.
— Хочешь сказать, что любовь к женщине не может стать стержнем и смыслом твоей жизни? — спросил Беркин.
Глаза Джеральда сузились, в них вспыхнул странный опасный огонек.
— Такая мысль не приходила мне в голову, — ответил он.
— Нет? Тогда что является для тебя жизненным стержнем?
— Не знаю. Хотелось бы, чтобы мне это сказали. Насколько я могу судить, его вообще нет. Он поддерживается искусственно разными социальными механизмами.
Беркин задумался над словами Джеральда, словно ему что-то открылось.
— Я согласен, что жизнь утратила стержень, — проговорил наконец он. — Старые идеалы давно мертвы, на их месте зияющая пустота. Единственное, что еще возможно, как мне кажется, это совершенный союз с женщиной, своего рода идеальный брак.
— Значит ли это, что если такого союза нет, то вообще ничего нет? — спросил Джеральд.
— Похоже на то, если нет Бога.
— Тогда нам придется туго, — заключил Джеральд и повернулся к окну, глядя на пролетающий мимо позолоченный солнцем пейзаж.
Беркин не мог не отметить красоту и мужественность лица собеседника и с трудом сохранил равнодушный вид.
— Так по-твоему, у нас нет шансов? — спросил Беркин.
— Да, если наша жизнь зависит только от встречи с женщиной, одной-единственной, — ответил Джеральд. — По крайней мере, у меня.
Беркин почти сердито посмотрел на него.
— Ты скептик по природе, — сказал он.
— Просто я чувствую то, что чувствую, — отозвался Джеральд. Мужественный и проницательный взгляд голубых глаз не без иронии остановился на Беркине. Тот ответил ему взглядом, полным гнева, который быстро сменился замешательством, потом сомнением, а затем заискрился теплотой и смехом.
— Этот вопрос меня очень беспокоит, Джеральд, — признался он.
— Вижу, — отозвался Джеральд, заливаясь громким, здоровым смехом.
Джеральда подсознательно притягивал собеседник. Ему хотелось находиться рядом, быть в сфере его влияния. В Беркине он ощущал нечто родное. Все же остальное его не очень заботило. Он чувствовал, что ему, Джеральду, открыты более глубокие и вечные истины, чем его другу. Он ощущал себя старше, более сведущим во многом. В Беркине он любил пылкость чувств и энергию, а также яркую речь; он наслаждался остроумием, игрой слов и рождающимися у друга мгновенными ассоциациями. Содержание речей его мало волновало: он считал, что мыслит правильнее.
Беркин это понял. Он понял, что Джеральд стремится его любить, не принимая всерьез. И это знание заставило его принять более сухой и холодный тон. Поезд несся вперед, а Беркин сидел, глядя в окно и позабыв о Джеральде, который перестал для него существовать.
Он смотрел на простиравшуюся в вечернем свете землю за окном и думал: «Что ж, если человечество погибнет, если наше племя сгинет, как Содом, но останется этот прекрасный вечер и залитые светом земля и деревья, то я не в обиде. То, что одушевляет их, присутствует здесь и никогда не будет утрачено. В конце концов, что есть человечество как не одно из проявлений непостижимого? И если этого проявления не станет, это будет означать, что оно исчерпано и закрыто. Нельзя недооценивать того, что выражается или должно быть выражено. Оно присутствует сейчас в этом сияющем вечере. Пусть человечество исчезнет — его время прошло. Но творческие поиски не прекратятся. Человечество более не является единственным выражением непостижимого. Оно пройденный этап. Будет новое воплощение. Пусть человечество сгинет как можно скорее».
Джеральд перебил его мысли, спросив:
— Где ты останавливаешься в Лондоне?
