«Он не мужчина, не один из нас, он ненадежный», — промелькнуло в голове у Гермионы. Душа ее содрогнулась, не в силах вынести темного подчинения этому мужчине, ведь он способен отключаться, существовать отдельно, а все потому, что он непоследовательный, не мужчина, а нечто меньшее. В ее ненависти к нему было отчаяние, оно надрывало душу, разрушало, она словно разлагалась, как труп, не чувствуя ничего, кроме этого тошнотворного состояния распада, свершавшегося в ее душе и теле.
Дом был переполнен, и потому Джеральду отвели маленькую комнату, а точнее, гардеробную, примыкавшую к спальне Беркина. Когда все, взяв свечи, пошли наверх, где свет горел в полнакала, Гермиона увела Урсулу в свою комнату поболтать. В большой, необычно обставленной спальне Урсула чувствовала себя скованно. Казалось, Гермиона отчаянно молила ее о чем-то, не высказывая, однако, открыто своей просьбы. Они рассматривали шелковые индийские ночные рубашки, яркие и сексуальные, любовались кроем, их изощренным, почти безнравственным великолепием. Гермиона почти вплотную подошла к Урсуле, грудь ее трепетала, и Урсулу охватила паника. Взгляд измученных, ввалившихся глаз остановился на лице Урсулы, и Гермиона увидела на нем страх, все то же свидетельство надвигающейся катастрофы. Урсула взяла в руки рубашку насыщенного алого и синего цветов, сшитую для четырнадцатилетней княжны, и машинально воскликнула:
— Разве это не чудо? Кто еще осмелился бы совместить два таких ярких цвета?
Вошла горничная Гермионы, и охваченная страхом Урсула, повинуясь порыву, поспешила удалиться.
Беркин сразу пошел спать. Его тянуло ко сну, он чувствовал себя счастливым. После танцев он пребывал в блаженном состоянии. Однако Джеральду не терпелось поговорить с ним. Не снимая фрака, он сел на краешек постели и стал задавать вопросы.
— Откуда взялись эти сестры Брэнгуэн? — первым делом спросил он.
— Они живут в Бельдовере.
— В Бельдовере? Но кто они такие?
— Учителя.
Последовало молчание.
— Вот оно что! — воскликнул наконец Джеральд. — То-то мне показалось, что я видел их раньше.
— Ты разочарован? — спросил Беркин.
— Разочарован? Я? Конечно, нет, но как Гермиона решилась их пригласить?
— Она познакомилась в Лондоне с Гудрун — той сестрой, что моложе, у нее более темные волосы, — она художница, занимается скульптурой и моделированием.
— Выходит, учительницей работает только другая сестра?
— Нет, обе. Гудрун ведет рисование, а Урсула классная дама.
— А кто у них отец?
— Преподает основы трудовой деятельности.
— Да ну!
— Классовые барьеры, как видишь, рушатся!
Джеральду всегда становилось не по себе, когда Беркин принимал подобный насмешливый тон.
— Значит, отец этих девиц учитель труда? Но что мне до того?
Беркин рассмеялся. Джеральд смотрел на его смеющееся лицо, сохранявшее, однако, горькое и одновременно равнодушное выражение, и сидел, не чувствуя в себе сил встать и уйти.
— Не думаю, что Гудрун здесь надолго задержится. Она непоседа, неделя-другая — и наша птичка улетит, — сказал Беркин.
— И куда же?
— Кто знает? В Лондон, Париж, Рим. Гудрун может очутиться в Дамаске или Сан-Франциско — она ведь райская птичка. Непонятно, как она оказалась в Бельдовере. Что-то из области снов, в них плохое — к хорошему и наоборот.
Джеральд задумался.
— Откуда ты так хорошо ее знаешь? — спросил он.
— Я познакомился с ней в Лондоне, — ответил Беркин, — в компании Алджернона Стрейнджа. Даже если она не знакома с Минеттой, Либидниковым и остальными, то знает о них понаслышке. Гудрун не совсем их круга — более светская, что ли. Я знаком с ней уже года два.
— Значит, она зарабатывает не только преподаванием? — поинтересовался Джеральд.
— Нерегулярно. Продает свои работы. У нее есть кое-какая réclame
[34]
.
— И за какие деньги?
— От гинеи до десяти.
— Ее работы хороши? Что они из себя представляют?
— Некоторые, на мой взгляд, просто великолепны. Те две трясогузки, вырезанные из дерева и раскрашенные, что ты видел в будуаре Гермионы, вышли из ее рук.
— А я думал, это тоже дикарская штучка.
— Нет, трясогузок вырезала она. Все ее поделки — зверюшки, птицы, человечки — странные, хоть и в обычной одежде, — просто прелесть! Во всех есть неуловимое своеобразие.
— И что, со временем она может стать известной художницей? — задумчиво произнес Джеральд.
— Может. Хотя я так не думаю. Если она увлечется чем-то другим, то бросит искусство. Своенравный, противоречивый характер мешает ей отнестись к своему дару серьезно, она не хочет уходить с головой в искусство, боится потерять себя. Впрочем, себя она никогда не потеряет — слишком силен в ней инстинкт самосохранения. Это как раз и не нравится мне в женщинах такого типа. Кстати, как сложились твои отношения с Минеттой после моего отъезда? Я ничего об этом не знаю.
— Хуже не бывает. Холлидей вдруг стал совершенно невыносимым. Я еле сдержался, чтобы не всыпать ему как следует.
Беркин помолчал.
— Джулиус в каком-то смысле безумен. Он помешан на религии и в то же время очарован пороком. То он прислужник Христа, омывающий Ему ноги, то живописец, рисующий непристойные картинки с изображениями Иисуса, — действие и противодействие, и никакой золотой середины. Джулиус действительно не в своем уме. Он мечтает о чистой лилии, о девушке с боттичелиевским ликом, но одновременно ему необходима Минетта, чтобы осквернить себя, вываляться с ней в грязи.
— Вот этого я не понимаю, — сказал Джеральд. — Любит он Минетту или нет?
— Не то и не другое. Для него она просто шлюха, похотливая потаскушка. Он испытывает непреодолимое желание слиться с ней, окунувшись, в ту же грязь. А затем приходит в себя и взывает к чистой лилии, девушке с детским личиком, получая от этого контраста удовольствие. Старая песня: действие и противодействие — и ничего между ними.
— Не думаю, что он так уж не прав в отношении Минетты, — проговорил Джеральд, немного помолчав. — Мне она показалась довольно непотребной.
— А я было решил, что она тебе понравилась, — воскликнул Беркин. — Со своей стороны, я всегда чувствовал к ней симпатию. Но у меня, по правде говоря, никогда с ней ничего не было.
— Первые два дня она мне нравилась, не скрою, — сказал Джеральд. — Но уже через неделю меня бы от нее воротило. У женщин такого сорта кожа как-то особенно пахнет, поначалу это приятно, а потом начинает тошнить.
— Понимаю, — произнес Беркин и несколько раздраженно прибавил: — Давай спать, Джеральд. Уже поздно.
