Гудрун бродила по улицам с Палмером или шла с ним в кино. Когда он отпускал насмешливо-язвительные колкости, его удлиненное, бледное, утонченное лицо загоралось. Так они и существовали — с одной стороны, два изощренных интеллектуала, а с другой — два существа, преданных людям, — ассоциирующих себя с измученными жизнью шахтерами. Казалось, души Гудрун, Палмера, молодых повес и пожилых людей с изможденными лицами хранят одну и ту же тайну. Все они сознавали свою скрытую мощь, потенциальную, разрушительную силу и роковую нерешительность, что-то вроде подпорченной воли.
Иногда Гудрун словно просыпалась, смотрела на свою жизнь новыми глазами и видела, что та ее засасывает. Тогда ею овладевали презрение и ярость. Она чувствовала, что становится похожей на остальных, смешивается с толпой, мертвеет. Это чувство было ужасным. Она задыхалась и, покинув Бельдовер, с головой уходила в работу. Но вскоре ей удавалось освободиться от этого жуткого чувства. И она вновь ехала домой — в мрачную и притягательную страну. И в очередной раз попадала под власть чар.
Глава десятая
Альбом для рисования
Как-то утром сестры писали этюды, устроившись в укромном уголке на берегу озера Уилли-Уотер. Гудрун добралась вброд до каменистой отмели и сидела там, как буддист, неотрывно глядя на водоросли, их сочная зелень покрывала весь илистый спуск. Она видела только ил, мягкий, сырой ил, из его разлагающейся прохлады росли водоросли — густые, мощные, мясистые, стройные, налившиеся соком; они выбрасывали листья под прямым углом, их цвета варьировались от темно-серого до темно-зеленого с темно-красными и бронзовыми разводами. Гудрун ощущала их сочную плоть своим чувственным зрением, она знала, как они прорастают из грязного ила, как растут дальше из самих себя, как им удается быть такими крепкими и сочными.
Урсула наблюдала за бабочками, они во множестве вились у воды: маленькие синие бабочки, внезапно возникнув из ничего, оказывались в сверкающем блеске мироздания; крупный черно-красный экземпляр, сидя на цветке, подрагивал нежными крылышками, подрагивал возбужденно, вдыхая чистый пьянящий утренний воздух; две белые бабочки затеяли возню низко над землей, их окружало сияние, ах, нет! — когда они подлетели ближе, стало видно, что никакого нимба не было — просто кончики крылышек были окрашены оранжевым, это и создавало иллюзию. Урсула встала и пошла куда глаза глядят, двигаясь так же свободно и неосознанно, как бабочки.
Гудрун, отрешившись от всего на свете, постигала тайну рождения водорослей; согнувшись над альбомом, она рисовала, подолгу не поднимая головы, но иногда, почти неосознанно, начинала вглядываться в прямые голые мясистые стебли. Она была боса, шляпка лежала на берегу напротив отмели.
Из состояния оцепенения ее вывели удары весел. Гудрун оглянулась и увидела лодку, яркий японский зонтик и мужчину в белом, сидящего на веслах. Женщина в лодке была Гермиона, а мужчина — Джеральд. Гудрун поняла это мгновенно, ее тут же охватила сильная frisson
[43]
предчувствия, кровь пульсировала в венах интенсивнее и яростнее, чем обычно.
Джеральд был ее спасением от депрессии, в которую ее повергали бледные обитатели подземелья, шахтеры-роботы. Он вырвался из грязного ила. Он был хозяином. Гудрун видела его спину, движение мускулов под белой рубашкой. Более того — подаваясь вперед при каждом взмахе весел, он, казалось, оставлял за собой белый след. Как будто к чему-то тянулся. Блестящие белокурые волосы электрическими разрядами сверкали на фоне неба.
— Здесь Гудрун, — отчетливо донесся голос Гермионы. Подплывем и поговорим с ней. Хорошо?
Оглянувшись, Джеральд увидел девушку, стоявшую у воды и смотревшую на него. Машинально, не думая о ней, он направил лодку в ту сторону. В его мире, мире его сознания Гудрун еще ничего не значила. Джеральд знал, что Гермионе доставляло особое удовольствие нарушать социальные условности, — по крайней мере, так это внешне выглядело, и он сделал то, что она просила.
— Здравствуй, Гудрун, — пропела Гермиона, называя девушку по имени, сейчас это было модно в ее кругу. — Что ты здесь делаешь?
— Здравствуй, Гермиона. Рисовала.
— Рисовала? — Лодка подошла еще ближе и уткнулась носом в песок. — Можно взглянуть? Мне бы очень хотелось.
Сопротивляться желанию Гермионы было невозможно.
— Видишь ли, — неохотно отозвалась Гудрун, она терпеть не могла показывать незаконченную работу, — пока тут нет ничего интересного.
— Вот как? И все же покажи, пожалуйста.
Гудрун протянула альбом. Джеральд потянулся за ним из лодки. В этот момент он вдруг вспомнил последние слова Гудрун, обращенные к нему у переезда, вспомнил взгляд, которым она смотрела на него, когда он сидел на непокорной лошади. Джеральд почувствовал прилив гордости: он знал, что в каком-то смысле она находится в его власти. Между ними протянулась живая нить, хотя они и не отдавали себе в этом отчета.
А Гудрун, словно очарованная, видела только его тело, таинственное и обманчивое, словно блуждающий огонек; оно тянулось к ней, впереди рука — как стебель. Чувственное волнение от его присутствия почти доводило ее до обморока, мысли путались. Мужчина покачивался в лодке, как луч света. Лодку немного снесло в сторону. Джеральд оглянулся и поднял весло, чтобы вернуть ее на место. Созерцание плавного движения лодки в мягко сопротивляющейся воде доставляло изысканное наслаждение, граничащее с экстазом.
— Так вот что ты нарисовала, — сказала Гермиона, вглядываясь в растения на берегу и сравнивая их с зарисовкой Гудрун. Та посмотрела в направлении, куда указывал длинный палец Гермионы. — Ты ведь их нарисовала, не так ли? — повторила Гермиона, требуя подтверждения.
— Да, — ответила автоматически Гудрун, не проявив особого внимания.
— Дай и мне, — попросил Джеральд, протягивая руку за альбомом. Гермиона словно не расслышала этих слов: ему не следует обращаться с подобной просьбой, пока она сама рассматривает рисунки. Но его воля не уступала по силе ее, и Джеральд решительно коснулся альбома. Гермиона испытала некоторый шок, непроизвольный прилив отвращения к мужчине. Она разжала державшие альбом пальцы прежде, чем Джеральд его ухватил, и альбом, ударившись о борт, упал в воду.
— Ну вот! — протянула Гермиона не без злорадного торжества. — Мне так жаль, ужасно жаль. Ты сможешь достать его, Джеральд?
Последние слова прозвучали откровенной насмешкой, вызвавшей у Джеральда острую неприязнь к Гермионе. Он свесился через борт и потянулся к воде, ощущая нелепость своей позы с задранным задом.
— Не стоит беспокоиться, — донесся до него резкий голос Гудрун. Похоже, ее слова были обращены к нему. Но он глубже погрузил руку в воду — лодку сильно качнуло. Гермиона, однако, сохраняла спокойствие. Наконец Джеральд поймал альбом и вытащил, с альбома стекала вода.
— Как мне жаль! Не могу передать, — повторила Гермиона. — Боюсь, это моя вина.
