Беркин проводил цветок взглядом, затем бросил в воду еще одну маргаритку, потом еще одну; он сидел на корточках у воды и следил за уплывающими цветами, прощаясь с ними весело и легко. Урсула повернула голову в его сторону. Ее охватило странное чувство — казалось, происходит что-то важное. Но это не поддавалось разгадке. Словно наложили запрет. Ей не дано было понять смысла происходящего — она могла только видеть прелестные маленькие цветки, медленно плывущие по темной блестящей воде. Небольшую флотилию сносило на солнечное место, вдали она превращалась в стайку белых пятнышек.
— Поедем за ними — на берег, — сказала Урсула, начиная чувствовать себя на острове, как в тюрьме. Оттолкнувшись, они поплыли в обратный путь.
Урсула с облегчением выбралась на берег. Она пошла к шлюзу. Маргаритки тем временем рассеялись на водной глади — крошечные сияющие точки, всплески экстаза там и тут. Почему они так сильно, мистически взволновали ее?
— Взгляните, — сказал Беркин, — ваш красный бумажный кораблик конвоируют лодки.
Несколько маргариток медленно и нерешительно подплыли к Урсуле — словно робко исполняли великолепный котильон на темной гладкой поверхности пруда. Когда они приблизились, милая непосредственность их танца так глубоко тронула Урсулу, что она чуть не расплакалась.
— Почему они так прекрасны? — воскликнула она. — Почему они кажутся мне такими прекрасными?
— Маргаритки — красивые цветы, — отозвался Беркин. Взволнованный тон Урсулы покоробил его. — Вам ли не знать, что маргаритка принадлежит к семейству сложноцветных — цветков много, но индивидуальность одна. Разве ботаники не ставят такие цветы выше остальных по развитию? Мне кажется, ставят.
— Сложноцветные? Думаю, да, — ответила Урсула, которая никогда ни в чем не была уверена. Иногда она сомневалась в вещах, о которых в другое время знала все.
— Это многое объясняет, — сказал Беркин. — Маргаритка — превосходный маленький пример демократии, именно поэтому она выше других цветов, отсюда ее очарование.
— Ну уж нет! — воскликнула Урсула. — Она совсем не демократка.
— Хорошо, — согласился он. — Тогда золотистая сердцевина — толпа пролетариев, окруженных белоснежным забором из праздных богачей.
— Как отвратительно! До чего отвратительны ваши классовые сравнения! — воскликнула она.
— Согласен. Она маргаритка, и этого достаточно.
— Вот именно. Пусть она останется темной лошадкой, — сказала Урсула. — Если что-то может быть для вас темной лошадкой, — насмешливо прибавила она.
Они чувствовали некоторую растерянность. Силы и сознание ослабели, словно после потрясения. Спор выбил их из колеи, спутав мысли и превратив спорщиков в две безликие силы, находящиеся, тем не менее, в контакте.
Беркин первым понял неловкость паузы. Ему захотелось перевести разговор на более земные темы.
— А знаете ли вы, что у меня на мельнице квартира? Мы могли бы там хорошо провести время.
— Вы здесь живете? — переспросила Урсула, оставив без внимания намек на возможность более близкого знакомства.
Беркин тут же перестроился и принял прежний суховатый тон.
— Знай я, что сумею прожить один, — продолжал он, — сразу оставил бы работу. Она мне осточертела. Я не возлагаю никаких надежд на человеческое сообщество, членом которого прикидываюсь, мне плевать на общественные идеалы, в соответствии с которыми я живу, претит мне и разлагающаяся форма общественного порядка, так что моя работа в сфере образования — сущая бессмыслица. Брошу ее, как только проясню ситуацию — может, даже завтра — и буду жить сам по себе.
— А денег вам хватит? — поинтересовалась Урсула.
— Хватит. Мой доход — четыреста фунтов в год, что существенно облегчит принятое решение.
Они помолчали.
— А как же Гермиона? — спросила Урсула.
— Мы расстались, и на этот раз окончательно. Наши отношения зашли в тупик — другого и быть не могло.
— Но вы по-прежнему общаетесь?
— Нельзя же притворяться, что мы не знакомы.
В молчании Урсулы чувствовалось упрямое несогласие с его доводом.
— Разве это не полумера? — задала она наконец вопрос.
— Я так не думаю, — ответил он. — Скажите мне, если я не прав.
Вновь воцарилось молчание, оно длилось несколько минут. Беркин задумался.
— Чтобы получить ту единственную вещь, которая нужна, человек должен отказаться от всего остального, совсем от всего, — произнес он.
— Что же это за вещь? — с вызовом спросила Урсула.
— Не знаю… свобода вдвоем, — ответил он.
Ей же хотелось, чтобы он сказал «любовь».
Невдалеке раздался собачий лай. Похоже, он вывел Беркина из душевного равновесия, но Урсула этого не заметила. Она только подумала, что у Беркина какой-то беспокойный вид.
— Кстати, — сказал он, понизив голос, — думаю, сюда идут Гермиона и Джеральд Крич. Гермиона хотела взглянуть на комнаты еще до меблировки.
— Ясно, — отозвалась Урсула. — Наверное, собирается проследить, чтобы все было сделано как надо.
— Возможно. Вы — против?
— Нет, отчего же… Хотя я ее не выношу. Мне она кажется лживой. А вам? Неужели вам нравится двойная игра? Ведь вы постоянно говорите об обратном. — Немного подумав, она выпалила: — Да, я против того, чтобы она занималась меблировкой ваших комнат. Мне это не нравится. Как и то, что вы держите ее при себе.
Он молчал и хмурился.
— Я не хочу, чтобы она занималась меблировкой комнат, и не держу ее при себе. Однако не считаю нужным быть грубым. В любом случае следует встретить их. Вы пойдете со мной?
— Не уверена, — ответила она холодно.
— Пойдемте. Прошу вас. Посмотрите квартиру. Решайтесь.
Глава двенадцатая
Подборка ковров
Беркин шел по берегу, Урсула неохотно следовала за ним. Ей не хотелось оставаться в стороне от событий.
— Мы уже хорошо знаем друг друга, — сказал ей Беркин. Урсула ничего не ответила.
На мельнице, в большой темной кухне жена работника что-то громко говорила Гермионе и Джеральду, одежда которых (его — из белой ткани, ее — из блестящего голубого фуляра) казалась в полумраке особенно светлой; со стен из дюжины, а то и больше, клеток неслось звонкое пение канареек. Клетки висели в глубине комнаты по обеим сторонам квадратного окошка, откуда проникал солнечный свет — нежный луч, с трудом пробивающийся сквозь листву дерева за окном. Миссис Салмон изо всех сил старалась перекричать птиц, но те от этого заводились еще больше, выводя оглушительные ликующие трели; женщина, в свою очередь, вновь повышала голос, на что птицы с воодушевлением отвечали.
— А вот и Руперт! — прорвался сквозь шум голос Джеральда. У него был тонкий слух, и он очень страдал от этого гвалта.
