Джеральд, похожий в белом летнем костюме на привидение, спускался по открытому, поросшему травой склону. Гудрун ждала его внизу. Когда он подошел, она вытянула руку и, коснувшись его, тихо сказала:
— Не сердитесь на меня.
Джеральда обдало жаром, он ничего не понимал.
— Я не сержусь, я вас люблю, — проговорил он запинаясь.
Он чувствовал, что теряет рассудок, и пытался сохранить хотя бы признаки внешнего самообладания. Гудрун рассмеялась серебристым смехом — насмешливо и в то же время невыносимо нежно.
— Можно сказать и так, — отозвалась она.
Эта ужасная тяжесть в голове, полуобморочное состояние, полная потеря контроля над собой были выше его сил. Джеральд схватил Гудрун за плечо железной хваткой.
— Значит, все в порядке? — спросил он, не отпуская руку.
Гудрун взглянула в лицо мужчины перед собой, увидела напряженный, остановившийся взгляд, и кровь застыла у нее в жилах.
— Да, все в порядке, — ответила она тихо, словно одурманенная наркотиком; голос ее звучал проникновенно и чарующе.
Джеральд шел рядом с ней совершенно опустошенный — в голове ни единой мысли. Понемногу он приходил в себя, но страдал ужасно. В детстве он убил брата и потому стал изгоем, как Каин.
Беркина и Урсулу они нашли на берегу, те сидели неподалеку от лодок, болтали и смеялись. Беркин дразнил Урсулу.
— Пахнет болотом. Чуешь? — спросил он, принюхиваясь. Беркин был очень чуток к запахам и умел быстро их определять.
— Довольно приятный запах, — сказала она.
— Нет, — возразил он. — Тревожный.
— Почему тревожный? — засмеялась Урсула.
— Река тьмы кипит, бурлит, — сказал Беркин, — выбрасывает из себя лилии, змей, ignis fatuus
[57]
, все время пребывает в движении. Мы никогда не задумываемся над тем, что она несется вперед.
— Кто?
— Черная река. Мы всегда говорим только об одной — серебристой реке жизни, которая катит воды свои, внося в мир блеск и великолепие, катит их вперед и вперед, приближаясь к раю, и впадает в прекрасное, извечно существующее море, над которым кружат ангелы. Но наша настоящая жизнь — другая река…
— Но какая? Я не знаю другой, — сказала Урсула.
— И тем не менее, та действительность, в которой ты живешь, — темная река смерти. Она струится в наших жилах, как и еще одна — черная река распада. С ней связано то, что мы называем в нашей жизни красотой, — рожденная морем Афродита, белая, фосфоресцирующая красота прекрасного тела, весь наш современный мир.
— Ты хочешь сказать, что Афродита
[58]
на самом деле — символ смерти? — спросила Урсула.
— Я хочу сказать, что она — прекрасная тайна умирания, — ответил Беркин. — Когда созидательное творение мира заканчивается, мы все становимся частью противоположного процесса — разрушительного. Рождение Афродиты — первая конвульсия на пути к всемирному разложению. А змеи, лебеди, лотос, болотные цветы, Гудрун и Джеральд — все они рождены в процессе разрушительного творчества.
— А мы с тобой? — спросила Урсула.
— Возможно, — ответил он. — По отдельности, несомненно. А можно ли говорить о нас как о целом, я пока не знаю.
— Выходит, мы — цветы зла
[59]
, fleurs du mal? Я себя так не ощущаю, — возразила она.
Беркин помолчал.
— Я тоже, — признался он. — Некоторые люди — само воплощение цветов порока — лилий. Но ведь есть еще и розы — горячие, пламенные. Гераклит сказал: «Сухая душа — лучше всего». Я понимаю, что это значит. А ты?
— Не знаю, — ответила Урсула. — Но если считать, что все люди — цветы смерти, раз уж они цветы, — то в чем тогда разница?
— Ни в чем — и во всем. Распад идет по тем же законам, что и репродуцирование, — сказал Беркин. — Это прогрессирующий процесс, и когда он закончится, воцарится ничто, это будет конец мира, если желаешь. Но разве конец мира хуже его начала?
— Думаю, да. — Урсула явно сердилась.
— В конечном счете — не хуже. Он означает начало нового цикла творения — но уже без нас. Если дело идет к концу, тогда мы принадлежим ему — fleurs du mal, как ты говоришь. Но, будучи fleurs du mal, мы не можем быть розами счастья, вот ведь как.
— А я могу, — сказала Урсула. — Думаю, я как раз и есть роза счастья.
— Искусственная? — спросил Беркин не без иронии.
— Нет, живая. — Его слова уязвили ее.
— Если мы — конец, то не можем быть началом, — сказал он.
— Можем. Начало рождается из конца.
— Не из конца, а после конца. После нас, а не из нас.
— Да ты просто дьявол, в самом деле, — возмутилась Урсула. — Ты хочешь лишить нас надежды. Хочешь отдать смерти.
— Нет, — сказал Беркин. — Просто хочу, чтобы мы знали, кто мы есть.
— Как бы не так! — воскликнула в ярости Урсула. — Ты хочешь, чтобы мы знали только смерть.
— Точно сказано, — донесся из темноты тихий голос Джеральда.
Беркин встал. Подошли Джеральд и Гудрун. Все молча закурили. Беркин каждому подносил спичку, ее огонь мерцал в сумерках. Они курили, мирно сидя у воды. Озеро тускло светилось, излучая свет в опустившемся на землю мраке. Все вокруг было призрачным, звуки банджо или другого схожего инструмента звучали тоже нереально.
По мере того как на небе мерк золотой свет, луна разгоралась все ярче, с улыбкой принимая на себя властные полномочия. Темный лес на противоположной стороне растворился во мраке. Но в этот мрак кое-где насильственно вторгались огни. В дальнем конце озера рассыпалась огненными бусами фантастическая цепочка светлых огоньков — зеленых, красных, желтых. Музыка стала прерываться и доноситься порывами: залитый огнями пароходик поменял направление и углубился во тьму, о его существовании говорили только бледные огоньки, обозначавшие контур.
И тут повсюду стали загораться огни. Здесь и там, поблизости и в отдалении, где смутно белела вода под прощальным светом небес и куда мрак еще не пришел, — повсюду в невидимых лодках вспыхивали одинокие, слабые огоньки фонарей. Слышалось постукивание весел, плеск воды, и вот какая-нибудь из лодок переходила из сумерек во тьму, где ее фонари вдруг ярко вспыхивали, превращаясь в красивые красные шары. Свет фонарей, отражаясь от воды, окружал лодку призрачным розоватым мерцанием. Повсюду над водой бесшумно скользили красные огненные шары, рождая еле заметные, слабые отблески.
