Гермиона опять выдержала паузу, как бы давая этому заявлению устояться. Затем заговорила с подчеркнутой уверенностью в своей правоте:
— Пусть так, но разве патриотизм взывает к национальному инстинкту? А не к собственническому, не к торгашескому? И разве не его имеют в виду, когда говорят о нации?
— Возможно, — сказал Беркин, понимая, что этот спор не к месту и не ко времени.
Однако Джеральд уже завелся.
— У народа может быть свой коммерческий интерес, — заметил он. — Без него нельзя. Народ — своего рода семья. А любая семья должна обеспечить свое будущее. И чтобы обеспечить его, приходится вступать в конкурентные отношения с другими семьями, то бишь нациями. Не вижу причины, почему нельзя этого делать.
И опять Гермиона некоторое время молчала с холодным, не допускающим возражений видом, а потом сказала:
— Мне кажется, пробуждать дух соперничества всегда плохо. Подобные действия ведут к вражде. А враждебные чувства имеют тенденцию нарастать.
— Однако нельзя ведь совсем уничтожить дух соревнования? — не сдавался Джеральд. — Это один из необходимых стимулов развития производства и улучшения жизни.
— Не согласна, — послышался неторопливый голос Гермионы. — Думаю, без него можно обойтись.
— Должен признаться, — вмешался Беркин, — что мне ненавистен дух соревнования. — Гермиона надкусывала хлеб, медленно отводя оставшийся кусок ото рта несколько нелепым движением. Она повернулась к Беркину.
— Да, он тебе ненавистен, — удовлетворенно подтвердила она.
— Он мне претит, — повторил он.
— Да, — прошептала она, успокоенная и довольная.
— Однако, — настаивал Джеральд, — никто не позволит вам отнять средства к существованию у вашего соседа, почему же позволительно одной нации лишить этих средств другую?
Со стороны Гермионы послышалось невнятно выраженное недовольство, оформившееся затем в слова, произнесенные ею с нарочитым безразличием:
— Речь не всегда идет только о собственности, не так ли? Не все ведь упирается в вещи?
Джеральда уязвил намек на якобы продемонстрированный им вульгарный материализм.
— И да, и нет, — ответил он. — Если я пойду и сорву шляпу с головы некоего человека, шляпа автоматически станет символом его свободы. И если он начнет бороться за свою шляпу, это будет борьба за свободу.
Гермиона почувствовала себя загнанной в угол.
— Хорошо, — раздраженно проговорила она. — Однако приводить в споре фантастические примеры не совсем корректно. Зачем какому-то человеку подходить и срывать шляпу с моей головы? Он не станет этого делать.
— Только потому, что такой поступок противозаконен, — заявил Джеральд.
— Не только, — поправил его Беркин. — Девяноста девяти мужчинам из ста не нужна моя шляпа.
— Это спорный вопрос, — возразил Джеральд.
— Все зависит от того, какова шляпа, — засмеялся новобрачный.
— А если данному человеку все же нужна та шляпа, что находится на мне, — сказал Беркин, — то мне придется решать самому, что является для меня большей потерей — шляпа или моя позиция независимого и стоящего над схваткой человека. Если я вступлю в борьбу, то утрачу последнее. Для меня важно, что выбрать — свободное волеизъявление или шляпу.
— Правильно, — сказала Гермиона, глядя на Беркина странным взглядом. — Правильно.
— А вы бы позволили сорвать с вашей головы шляпку? — задала новобрачная вопрос Гермионе.
Сидящая безукоризненно прямо женщина медленно, словно под влиянием наркотиков, повернулась к новой собеседнице.
— Нет, — ответила она жестко своим низким голосом, в нем послышался тихий смешок. — Я никогда не допустила бы, чтоб с моей головы сорвали шляпку.
— А что бы ты сделала? — спросил Джеральд.
— Не знаю, — сказала Гермиона. — Может быть, убила.
Опять раздался этот странный смешок, зловещий и характерный для ее манеры общения.
— Разумеется, я понимаю точку зрения Руперта, который хочет разобраться, что ему дороже — шляпа или спокойствие духа, — сказал Джеральд.
— Спокойствие тела, — уточнил Беркин.
— Хорошо, пусть так, — сказал Джеральд. — Но что бы ты выбрал, доведись тебе решать этот вопрос за всю нацию?
— Не приведи господи, — рассмеялся Беркин.
— Однако допустим, что такое случилось, — настаивал Джеральд.
— Не вижу разницы. Если вместо короны у нации старая шляпа, пусть вор возьмет ее себе.
— А разве народ или нацию может венчать старая шляпа? — не унимался Джеральд.
— Думаю, очень даже может, — сказал Беркин.
— А вот я не уверен, — не согласился Джеральд.
— Я не согласна, Руперт, — вмешалась Гермиона.
— Что делать! — отозвался Беркин.
— А мне по душе старый национальный головной убор, — рассмеялся Джеральд.
— Но ты в нем выглядишь как чучело, — дерзко выкрикнула Дайана, сестра-подросток.
— Вы совсем заморочили нам головы этими старыми шляпами, — воскликнула Лора Крич. — Умолкни, Джеральд! Мы ждем тоста. Давайте выпьем. Наполните бокалы и вперед! Речь! Речь!
Задумавшись о гибели нации или народа, Беркин машинально следил, как наполняют его бокал шампанским. Оно пузырилось у края бокала; когда лакей отошел, Беркин, неожиданно почувствовав при виде охлажденного вина сильнейшую жажду, залпом выпил шампанское. В комнате воцарилось напряженное молчание. Беркину стало мучительно стыдно.
«Случайно или намеренно сделал я это?» — задал он себе вопрос. И решил, что точнее всего будет сказать, что сделал он это «намеренно случайно» — есть такое вульгарное определение. Он оглянулся на приглашенного со стороны лакея. Тот подошел, и в том, как он ступал, ощущалось холодное неодобрение. Беркин подумал, что терпеть не может тосты, лакеев, торжественные приемы и весь род человеческий в большинстве его проявлений. Затем поднялся, чтобы провозгласить тост. Но чувствовал себя при этом отвратительно.
Наконец обед подошел к концу. Кое-кто из мужчин вышел в сад. Там была полянка с цветочными клумбами, за железной оградой простирался небольшой лужок или парк. Вид был чудесный, дорога шла, извиваясь, по краю неглубокого озера и терялась в деревьях. Сквозь прозрачный весенний воздух мерцала вода, деревья на противоположном берегу розовели, пробуждаясь к новой жизни. Коровы джерсейской породы, очаровательные, словно сошедшие с картинки, прижимались к забору бархатными мордами и, жарко дыша, смотрели на людей, возможно, ожидая хлебной корки.
Прислонившись к ограде, Беркин почувствовал на руке влажное и горячее дыхание животного.
— Великолепная порода, очень красивая, — заметил Маршалл, один из зятьев. — Такого молока больше никто не дает.
