Домой я ушел, не повидавшись с Евфимией.
Девять часов
За обедом мама сказала нам, что получила письмо от Боддингтона с плохими новостями про Канцлерский суд. Завещание ее отца признано недействительным. Ей придется выплатить издержки не только свои, но и кузины Сибиллы. Почти со страхом я спросил:
– Сколько всего?
– Около двухсот фунтов, – тихо произнесла она.
Мы разорены. Не могу вообразить, где взять такую сумму. Мы с Эффи уставились друг на друга. Мама сядет в долговую яму на всю оставшуюся жизнь.
– Вот и конец всему, – сказал я. – Нет никакой возможности восстановить твои права.
– Напротив, – сказала мама. – Я собираюсь выиграть дело. Теперь, когда завещание отца аннулировано, получается, что он умер, как бы не оставив завещания.
Я сказал:
– В таких случаях существуют правила распределения наследства между родственниками, но я не разбираюсь в этих тонкостях.
Мама улыбнулась.
– Они очень простые. Как его единственный ребенок, я унаследую все.
– Но если так, почему кузина Сибилла пошла на все эти расходы? – спросила Эффи.
Больше мама не сказала ничего, как мы ее ни уговаривали.
Десять часов
Десять минут тому назад застал Бетси одну и попросил принести мне сегодня вечером горячей воды.
После обеда Эффи была очень мила. Мы сыграли несколько дуэтов, и она не вышла из себя, даже когда я сбился с ритма.
Полночь
Служанка гораздо моложе меня, на три года, не хочу как-то напугать ее.
[Отрывок, записанный греческими буквами. Прим. ЧП.]
Десять минут тому назад она поднялась ко мне с кувшином горячей воды. У ванны я стоял раздетый до рубашки. В слабом свете свечи, бледная, с большими глазами, она казалась невероятно желанной. Кажется, мой восставший жезл стал слегка выпирать из-под рубашки, но она туда не смотрела и заметить этого не могла.
Мой голос задрожал от желания и нетерпения, когда я произнес:
– Боялся, что больше не придешь, Бетси. Как я рад, что ты здесь. Сегодня ты совершенно прелестна.
– Пожалуйста, без глупостей, мистер Ричард, – сказала она.
Чтобы налить воду, ей пришлось подойти ко мне и наклониться, но я не сдвинулся с места. Хотелось прикоснуться к ней, но я лишь сказал:
– Подожди, когда сяду в ванну, а потом потри спину.
Она опустила глаза и промолчала.
Я спросил:
– Стесняешься мужчины? Ты когда-нибудь видела мужскую штучку?
Она склонилась, чтобы проверить температуру воды в ванне, а я снял рубашку и стоял перед ней голый с торчащим жезлом, но она продолжала смотреть в другую сторону. Я слегка подался вперед. Она выпрямилась и отступила ко мне. Жезл уперся в ее пышную юбку у талии, и мы стояли так целую минуту. Казалось, она ничего не заметила. Я наклонился к девушке, почти стуча зубами от холода и возбуждения, и прошептал:
– Бетси, дай руку. Позволь, я положу ее на него.
Кажется, служанка колеблется. Почувствовала ли она что-то? Понравилось ли ей, что он упирается в нее в отчаянной мольбе?
Потом девушка развернулась и вышла из комнаты, ничего не сказав и не оглянувшись.
Надо было обнять ее сзади, пощекотать ушко и сказать о том, как она меня сводит с ума… Пока мой жезл упирался в нее, я бы залез ей за ворот и начал ласкать грудь, а она бы задышала порывисто и сказала: «О, сэр, это нехорошо, не заставляйте бедную девушку, и…»
Δ
[Конец отрывка, записанного греческими буквами. Прим. ЧП.]
Три часа утра
Дурак, дурак, дурак!
Часа два тому назад я пытался заснуть, но услышал непонятный звук. Я надел халат поверх ночной рубашки и спустился вниз. В темной буфетной я увидел горящий подсвечник на комоде. Шум доносился снаружи, поэтому я распахнул незапертую дверь и вышел во двор.
Холод пробирал до костей. Я увидел, что мама качает насос у колодца, наполняя ведро. Пока я наблюдал, она зашлась сильным кашлем, ее плечи неуклюже содрогались. Было видно, какую боль причиняет ей кашель. Она зажала рот руками.
Когда я с ней заговорил, она виновато посмотрела на меня и спросила:
– Что ты здесь делаешь в такой час?
– Хотел бы узнать то же самое у тебя, – ответил я. – На улице мороз. От холодного воздуха ты кашляешь.
Я забрал у нее ведро и направился в буфетную, закрыв и заперев за собой дверь.
Когда я обернулся, она опустила руки в таз и стала тереть руками ткань.
– Чем ты занимаешься? – спросил я.
– Помнишь, как миссис Грин крахмалила воротнички для папы, его нарукавники и жабо? Я часто за ней наблюдала, вот и научилась.
– Неужели это не может сделать Бетси?
Она улыбнулась.
– Нет, Ричард, служанка этого сделать не сможет.
Терпеливо, словно ребенку, она объяснила, что лен такого качества – всего несколько ценных вещиц, оставшихся у нас – следует стирать старательно, а потом отдельные предметы крахмалить, а это очень тонкая и сложная процедура, требующая умения и терпения.
Руки у нее покраснели и загрубели. Я взял ее ладонь, она оказалась холодная и потрескавшаяся.
Я спросил:
– Воротнички Эффи, не так ли?
Она кивнула.
– Сестра знает, что ты их крахмалишь?
Почти с негодованием мама сказала:
– Она красивая девушка и заслуживает лучшего, чем я могу ей дать.
Стало быть, именно это имела в виду Евфимия, когда сказала миссис Пейтресс, что в доме есть кое-кто, очень способный в таких делах. Классический пример «светских манер» Евфимии! Знает, что мать делает ради нее тяжелую работу, но предпочитает не думать об этом.
– Хватит, мама, – сказал я.
– Ричард, люди жертвуют собой ради тех, кого любят.
– Не могу видеть тебя за такой работой. Почему мы теперь так бедны? Почему тебе пришлось продать папину пенсию?
Она перестала стирать и сказала:
– Я не говорила тебе, что продала ее. Пенсия так и не была назначена.
– Почему?
– В связи с обстоятельствами, в которых оказался твой отец.
Она опустила взор к своей работе.
– Когда он был казначеем, то совершил несколько ошибок в расчетах. Декан, как ты знаешь, ненавидел твоего отца и потребовал полного возмещения. Поэтому все, что мы накопили, было изъято судебными приставами и отправлено на торги.
– Этот случай привел к смерти папы?
