– Парень!
Она оглянулась и, увидев меня, прибавила шаг. Я пришел в такое возбуждение от погони, так разозлился на грубость Фордрайнера, что позабыл все приличия.
Догнал ее за двадцать или тридцать шагов.
– Пожалуйста, не пугайтесь, – сказал я. – Похоже, возникло какое-то недоразумение.
Она продолжала быстро идти, оглядываясь. Старик отшвырнул инструмент и спешил к нам на своих дряхлых толстых ногах.
Потом она заговорила:
– Какого черта тебе надо от меня?
Это был говор и язык лондонских улиц – самый его низкий и непристойный вариант. Контраст между тонкостью ее черт и грубостью голоса был настолько сильный, что я замер на месте.
Она отвернулась и поспешила к старику. Я не стал гнаться за ней. С моих глаз спала пелена. Определенно, девушка не племянница старого мерзавца. Но больше всего я недоумевал по поводу того, что так сильно изменило его отношение ко мне. И что он имел в виду, говоря о письме.
Десять часов
После обеда мама сказала, что нам надо серьезно поговорить. Она начала с обращения к Евфимии.
– Мы с Ричардом обсудили его планы на будущее. Он собирается зарабатывать на жизнь…
Сестра прервала матушку:
– Все это очень хорошо, но что будет с его долгами? Кто будет их платить?
– Я все заплачу, и если ты любезно позволишь маме договорить, она тебе объяснит как.
Мама беспокойно продолжила:
– Как только мои претензии на отцовскую недвижимость будут удовлетворены, мы быстро расплатимся с нашими кредиторами.
– Стало быть, мне предстоит наблюдать, как часть моего наследства приносится в жертву для уплаты долгов брата. Как в истории Исава, право первородства продано за миску похлебки. – Она помолчала, а потом со злой улыбкой спросила: – А дядя Томас пишет что-нибудь о долгах Ричарда?
Мы с мамой переглянулись, а Евфимия сказала:
– Вы, кажется, не собирались рассказывать мне о новых письмах? Понимаете, я повстречала Старую Ханну, когда она шла сюда утром, спросила, нет ли корреспонденции, и пока письмоносица копалась в своей сумке, я их увидела.
Деваться было некуда. Мама показала ей письмо дяди Томаса. Эффи прочла его несколько раз, а потом попросила маму более подробно объяснить суть дядиного предложения. Получив ответ, она повернулась ко мне:
– Просто великолепно! Теперь ты можешь избавиться от всех своих ошибок и начать новую жизнь.
Никаких сожалений, что ее брат окажется на другом конце света! (И как смеет она говорить обо всех моих ошибках!)
– Это не бог весть какое предложение, – заметил я. – Придется многие годы жить вдали от Англии, и я стану не более чем клерком.
– Но у тебя появятся прекрасные возможности. Ты, должно быть, знаешь, сколько молодых людей уехали нищими клерками, а вернулись миллионерами.
– Тогда отправляйся и проведи остаток жизни в какой-нибудь далекой колонии, – сказал я.
– Если бы я была мужчиной, то так и поступила бы! Но почему ты говоришь «остаток жизни»? Когда заработаешь столько, чтобы расплатиться с кредиторами, то можешь вернуться.
– Я бы никогда не смог вернуться. Только не после бегства от кредиторов. Джентльмен не может снести такого позора.
– Забудь всю эту чушь. Теперь никому нет дела, знатен ты или нет. Важны только таланты и то, как упорно человек работает.
Что с ней? В словах сестры прослеживалось влияние вольнодумных идей. И это девушка, которая пресмыкается перед титулом при любой возможности, готовая на все, чтобы заполучить в мужья герцога! Кажется, я что-то недопонимаю в жизни.
Потом она сказала:
– Мама, Ричард должен принять предложение немедленно. – Она повернулась ко мне: – Когда отплывает пароход?
– Через несколько недель, – сказал я.
– Когда именно? – требовательно спросила она. – До или после бала?
Любопытная ремарка.
– Какое это имеет значение? – спросил я.
– Это имеет огромное значение, – сказала она. – До бала ты уехать не можешь.
– Пойди и принеси письмо, – приказала мама.
Я поднялся сюда за письмом, а потом прочел:
– Во вторник, 14 января, «Иберийская Дева» отплывает из Саутгемптона в Ньюфаундленд. «Каледонка» отплывает из Рай после ремонта в субботу, 16 января в Гонг-Конг.
– Значит, никаких сложностей, – объявила Евфимия. – Бал состоится девятого.
Маме, как и мне, показалось странным, что сестра придавала балу такое значение для моей будущей жизни.
– Но я не собираюсь принимать предложение дяди Томаса, – сказал я. – Мы с мамой пришли к решению, что судьба моя сложится иначе.
– Как же она сложится? – с сарказмом произнесла Евфимия.
– Я стану журналистом!
От изумления у нее расширились глаза. (Какая актриса!) Пока Эффи нетерпеливо слушала, я растолковал ей то, что сказал маме.
– Ты обольщаешься, – сказала она, прервав меня на полуслове. – Зарабатывать на жизнь пером в семнадцать лет! Даже не получив диплома! Представляешь, как будет трудно?
Да что она понимает?
Сестра повернулась к матушке:
– Ты ничего не знаешь о жизни за высокими стенами Торчестера.
Она произнесла это с такой нескрываемой насмешкой, что мама вздрогнула, будто ее ударили.
– Не смей так разговаривать со мной.
– И все-таки я права. Ты всегда думала только о доме и заботе о нас. Папа никогда не мог поговорить с тобой ни о чем серьезно. Ни о чем, что его действительно волновало.
– Перестань, пожалуйста.
– Он сам это признавал. Ты его никогда не понимала. Не помогла ему, когда с ним расправились посредственности, ненавидевшие его, потому что он был выше их.
– Думаю, ты преувеличиваешь, – сказала мама.
– Считаешь, что он все выдумал? – продолжала Евфимия. – Ты знаешь, что у папы были враги, как он говорил, «незаслуженные», потому что ему все завидовали. И если бы ты лучше это понимала, то могла бы спасти его от того, что случилось.
– Я ни в чем не виновата. Он сам выбрал такую жизнь.
– Не стану утверждать, что папа не делал ошибок, но он ошибался только потому, что ты его подвела, когда он в тебе нуждался.
Мама уставилась на нее, потом встала и медленно вышла из комнаты.
Когда дверь закрылась, Евфимия сказала:
– Ты как мама. Тоже прячешься от жизни. Но я не буду страдать от вашей глупости.
– Какие папины ошибки? Ты имеешь в виду его счета? Как мама могла быть виновата в этом?
