Сейчас он ждал уже собственной смерти.
Вечером дворничиха заглянула в угол двора, увидела лежащего на земле человека, заговорила сама с собой — устало и равнодушно:
— Всё пьют и пьют, проклятущие. Неважно где, лишь бы нажраться. Ох, мужики, мужики. Хоть кол им на голове теши, им всё едино. Лишь бы… — Вглядевшись, осеклась на полуслове; прошептала: — Господи! Господи! Господи! — Перекрестилась и закричала истошно: — Маша! Звони скорей в «скорую»! Ма-ша!
Но никакая «скорая» уже не смогла бы вернуть душу в тело.
Анкор, еще анкор
Памяти В. Ч.
А в наши дни и воздух пахнет смертью:
открыть окно — что жилы отворить.
Борис Пастернак
Мы с ним не виделись уже давно, со школы: жил он теперь в другом районе, — но узнали друг друга сразу. Нет, это он узнал меня и громко окликнул — я даже вздрогнул от неожиданности.
— Георгий, рад, рад тебя видеть! Я так и думал, что кого-нибудь из старых друзей встречу! И вот, не ошибся, предчувствие не обмануло! Это же здорово, понимаешь?! Ну что, не ожидал?
— Нет, конечно. Но тоже рад.
— Не весел, не весел ты. Небось, думал: я того уже… А я — не-ет! Живехонек! Жив! Как восклицал, воскреснув, Христос: «Слухи о моей смерти несколько преувеличены».
— Трепло несчастное.
— А тебя завидки берут, да? Признайся честно! Но ты не изменился, Жорик, ничуть, только постарел, конечно. Заматерел! — Валерий ткнул меня пальцем в живот: — Мозоль уже нарастил.
— Ну а ты, Валера, чего-то не потолстел. Все такой же тощий: кожа да кости.
Он широко улыбнулся:
— А я — ходячая реклама книги «Воспоминания о вкусной и здоровой пище». Но впрочем, не в одной жратве смысл жизни. Правильно рассуждаю, Георгий?
— Наверное… Но вот в чем же? — Я тоже постарался широко улыбнуться.
Валерий захохотал так, что на нас стали оглядываться прохожие.
— Хочешь, чтобы я прямо сейчас тебе и сказал? Вот уж дудки! Даже и не надейся! Лучше ты мне скажи: у тебя со временем — как? Ты куда сейчас?
Я замялся. Пробормотал — словно извиняясь или оправдываясь:
— Приболел немного, понимаешь ли… бюллетеню… решил в баню сходить, простуду выбить…
Валера вновь улыбнулся во весь рот:
— Так это же отлично, Георгий! Это как раз то самое, что и мне нужно: в баню сходить! На хрена мне этот Ханты-Мансийск. И эта снегоуборочная страда. Надо, надо согреться по-настоящему. В общем, я — с тобой. Не возражаешь? Нет? Вот и замечательно! Значит, топаем в баню! Спину друг другу потрем! Вениками похлестаемся! Люблю я, грешный человек, баню! Ох, как люблю! Здесь раньше хо-ор-ро-о-ошая банька была! А теперь?
— Да ничего. Такая же, как и раньше. Только дорогая.
— Ну, это само собой, само собой… И рога нынче тоже не дешевы, а уж про шкуру и говорить нечего… Теперь, если на старые цены мерить, ничего дешевого нет. А скоро еще и вспоминать будем: мол, месяц-то назад как все дешево было! Ты погоди ужо! — Последнюю фразу Валерий произнес с какой-то радостной угрозой, неизвестно кому.
Я промолчал. Мы остановились на углу, поблизости от Сытного рынка.
Мимо нас, гордо подняв голову, прошествовала маленькая, грациозная кошечка. За крыло она тащила голубя; на бело-сизом животе мертвой птицы красно-кровавыми каплями выделялись поджатые лапки.
Валера возбужденно потер руки:
— Сейчас мы, быстро и не торопясь, пройдемся по ларькам, а потом уже — в баню.
— Признаюсь сразу и честно, — сказал я, — у меня в кармане вошь на аркане…
— Ни-чо, дядя Валера сегодня при деньгах.
— Штихель штихелю рознь, — произнес я негромко, самому себе в назидание.
— Чего ты там шепчешь, Жора? — поинтересовался Валерий. — Я не расслышал.
— Да это я так, сам с собой разговариваю.
— И все же.
— Могу и повторить, раз ты настаиваешь. Штихель штихелю рознь. Как говорил еще в середине пятидесятых Савва Игнатьевич.
Валера посмотрел на меня, зло прищурившись.
— Не знаю я никакого Савву Игнатича. И Штихеля никакого тоже не знаю. Он что, твой сосед? Твой близкий родственник?
— А ты, Валерушка, что же, «Покровских ворот» не видел?
— Не видел. Не смотрел, — пробурчал мой одноклассник, словно бы уличенный в чем-то предосудительном. Потом снова прищурился, но на этот раз по-хитрому. — Я понял! Это ты из-за денег сбить меня с панталыку хотел. Ну да, есть у меня сейчас деньги. Как, впрочем, и вчера были. И позавчера. А вообще-то не в деньгах счастье. Если бы в них, я, наверное, давно был бы счастлив, — неожиданно серьезно добавил он.
— А ты несчастлив?
Валерий ничего не ответил.
В ближайшем же ларьке он купил бутылку водки, немного подумал, махнул рукой:
— A-а, еще один стакан без сиропа, — и купил вторую.
Я попытался вмешаться:
— Послушай, это не перебор?
Он вновь сощурился, поинтересовался ехидно-ласково:
— Какие еще будут ЦУ от ЦРУ?
Подошел к парням, торгующим пивом. К их ящикам были прицеплены картонки: «35 — там, 30 — здесь». У одного продавца на картонке было добавлено: «Пиво свежее»; у другого: «А у меня — свежее». Валера взял четыре бутылки, где «свежее». К нам подошел мальчик лет десяти, сказал на всякий случай: «Здравствуйте» — и встал в сторонке.
— Ну, здравствуй, — почти не глядя на него, ответил мой одноклассник. — Бутылку ждешь? — Мальчик, сглотнув слюну, кивнул. — Что ж, надо уважить мелкий бизнес. — Валера взял у продавца открывашку. Почти одним глотком, из горла, выпил пиво. Бутылку поставил у бортика тротуара.
Затем в овощном ларьке купил несколько помидорин, два яблока.
Сказал сокрушенно:
— Жаль, хлеба нет, — и купил два весьма подозрительных гамбургера. — Ничего, авось не отравимся… Ну, теперь, кажется, всё. Экипировались. Я готов. Веди, Сусанин.
По дороге он говорил, почти не умолкая. Речь его была сумбурна. То принимался рассказывать о себе, то спрашивал об одноклассниках и, не дожидаясь ответа, говорил о чем-либо ином, что на ум пришло. Хохотал, рассказывал анекдоты и вдруг становился серьезно-печальным. А потом — снова и неожиданно — взрыв смеха. Даже спел песню, ужасно фальшивя:
Может быть, я не красивый.
Может быть.
Может, слишком молчаливый.
Может быть.
Но люблю себя такого,
И не надо мне другого!
И добавил почти печально:
— Это не я пою. Это душа поет…
