Так прожил я в полнейшей лени несколько дней.
И вот настал день, который я на всю жизнь, наверное, запомню. О нем я и расскажу. Только вот что, пожалуй, странно: вспоминаю — и вспоминаются всё какие-то пустяки.
День начался… ну день как день. Серенький, скучный. Прошелся по берегу, похрустел льдинками. Побродил по саду.
Маленькая девочка — дочка местной поварихи — играла с куклой. Усадила ее за стол, пододвинула тарелку. Сказала строго:
— Ешь, Артикул! И не капризничай! Чтобы все съел!
— Как ты ее называешь? — удивился я.
— Артикул. И это не она, а он. Имя у него такое.
— Артикул — это не имя, — засмеялся я. — Это… — Я замолчал, сам толком не зная, что же это такое: «артикул».
— Нет, имя! Нет, имя! Имя! — Девочка протянула мне куклу. — Сами читайте!
К кукольному платью была подшита бирка. На ней — среди разных слов и непонятных цифр и сокращений — крупно выделялось: «ИМЯ — АРТИКУЛ».
— Видите? Ага! — торжествующе сказала девочка. — Убедились? А спорили! Имя! Я читать умею! Это так сына моего зовут — Артикул. И не спорьте больше, если не знаете. Имя! Имя!
Я отошел, усмехаясь.
Долговязый парень вертелся возле двух девиц, говорил вкрадчиво:
— А зовут меня Федором, что в переводе с древнегреческого означает, между прочим, «подарок женщинам»… Ну, а фамилия моя вам ничего не скажет, да и не значит она, наверное, ничего… Так что, пардон, я вам ее не скажу…
Девицы хихикали.
Чайки, некогда гордые птицы, сидели на раскрытых баках с пищевыми отходами.
По оттаявшей земле деловито прыгал воробьишко. Из-под куста, из вороха прошлогодних листьев на него, не отрываясь, смотрела бело-рыже-черная кошка. Она замерла, только рот ее нервно дергался.
Из чьего-то окна рвался уже разрешенный повсеместно мощный голос Высоцкого:
Что-то воздуху мне мало — ветер пью, туман глотаю, —
Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!..
«Но что ему, мертвому, от нашей любви? Может, ему — живому — помощь была нужна… да хотя бы и пива кружка… или обедом накормить… Молодые от хорошей жизни не умирают…»
Какой-то старик копал клумбу. Работал неспешно, старательно. Я бы сказал: красиво. Люблю тех, кто умеет красиво работать.
Старик напевал:
Ходють девочки в кино,
Знають девочки давно:
Уносить свои гитары
Им придется все равно…
Он, видимо, почувствовал мой взгляд на себе. Выпрямил спину.
Лицо у него было уже чуть ли не дочерна загорелым. Худое лицо. Морщинистое. И кожа — как потрескавшаяся земля. Нос заострившийся. Глаза маленькие, цепкие. Он посмотрел на меня пристально (я глаз не отвел) и как-то странно. Очень странно. Он словно бы силился улыбнуться, хотел — и почему-то не мог.
Старик вглядывался в меня, наверное, с минуту. Но до чего же долгой минута эта показалась мне! Глядел и молчал. Затем снова согнулся над клумбой с лопатой в руках.
Настало время обеда.
Потом пришли вечерние сумерки. Все уселись в холле у телевизора.
Я вышел на крыльцо. Старик стоял у дверей. Он как будто ждал меня; и он словно бы знал, что я выйду.
— Фамилия ваша — Рихтан? — спросил старик. Нет, не спросил — сказал утвердительно.
— Да, Рихтан, — ответил я. И еще подумал: «Везет мне сегодня на имена да фамилии…»
— Отойдемте в сторонку, — сказал старик. — Сядем на скамейку.
И когда сели — сразу:
— Я — твой папа.
Да, так он и сказал: «Я — твой папа».
Я смотрел на него остолбенело; лицо мое, вероятно, было бессмысленно.
— Да, да, ошибки быть не может, — забормотал старик торопливо и полез в карман пиджачка. — Я здесь сторожем… и увидел твою фамилию в списке… и сразу все понял. Фамилия-то ведь все-таки редкая… Вот, — он достал старую, с отломанными краями фотографию. — Вот. Здесь мы с твоей матерью… тебя тогда еще не было… узнаёшь, сынок? Это ведь она, да? Молодая, совсем молодая…
Я только мельком взглянул на снимок.
— Мама умерла три года назад, — сказал я.
— Я знаю, — отозвался старик.
— Знаете?! Ах, вот как! — Я с ненавистью посмотрел на него. — А что же вы… вы… и на похороны даже не пришли?!
— Виноват я перед ней. И перед тобой виноват тоже, сынок. И мне, пойми, тоже тяжело…
Старик снова полез в карман. Достал пачку «Стрелы». Стал прикуривать — не сумел. Руки его мелко дрожали.
— Пьете? — резко спросил я. — Так всю жизнь и пропили, эх вы!
— Ну что ты, сынок… Бывает, конечно… понемногу… все мы люди, все человеки… Я вот и сейчас… — Он достал из внутреннего кармана пиджака маленькую. На ее горлышко были надеты два помятых бумажных стаканчика. — Событие-то какое! С сыном свиделся! Хоть и по-простому, без ресторанов, но надо, надо… А как же! Событие-то какое! С сыном!..
Кажется, я замахнулся на него. Старик непроизвольно отодвинулся. И тут я увидел его жалкое лицо. Его испуганные глаза.
«Господи, — подумал я, — что же это такое, Господи? — И потом: — Так ведь он один все выпьет. А много ли ему надо, такому?!»
Я взял из его рук бутылку, разлил водку по стаканчикам (но не поровну, схитрил — себе больше). Старик оживился:
— Вот и хорошо, сын! Вот и чудненько! — Я хмуро молчал. — А ты, сынок, как? Живешь-то как?
— Все нормально. Работаю. На заводе. Мастер токарного участка. Женат. Двое детей.
— Это я знаю, это знаю, — кивая в такт словам, весело заговорил старик. — А как с женой у тебя? Не ссоритесь?
— Нормально живем, — пожал я плечами.
— Ну и правильно. Вот это и хорошо! Вот и славно! — снова закивал старик.
— Да ладно вам, будет, — с досадой прервал я его. — Сели пить — так давайте пить. Нечего резину тянуть.
— Ну, сынок, ты у меня — молодец! Умница. Все правильно понимаешь. Уважаю таких, которые не только себя, но и других понять способны.
Старик поднял свой бумажный стаканчик. Сказал важно, медленно, почти торжественно:
— За свидание, сын! За встречу!
От водки душе моей еще муторней стало.
А у старика глаза повлажнели, засверкали. Ох, ты, старый ты пьяница! Не пьет он! Кого обмануть хочет? И главное: зачем? Ведь все уже в прошлом. В прошлом — без него.
Я достал пачку болгарских, протянул ему. Он осторожно, словно бы даже опасливо вытащил сигаретку. И мы задымили.
— Ты у меня сын — совсем уже взрослый, — растроганно говорил старик. — Я тобой горжусь. Знаешь, как горжусь! Умный, рослый, красивый. Ты запомни: горжусь!
