Нет, не получился у меня рассказ. Лучше бы я написал о женщинах — молодых, здоровых, безо всяких там комплексов. Не о поэтессах. Знаете, есть такие!..
Еще раз к вопросу о…
Сергею Степанову, переводчику Шекспира и автору книги «Шекспировы сонеты»
В дверь долго стучали — сначала кулаками, затем ногами.
Наконец я не выдержал.
— Чего надо? — крикнул, не открывая двери. Голос из-за двери ответил вопросом на вопрос (как мне показалось, голос — тройной):
— Здесь живет Уильям Шекспир?
— Никакой Шекспир здесь не живет, — ответил я раздраженно, — и никогда не жил. Проваливайте!
— Но это дом семь, квартира тридцать один?
— Да, — отозвался я, но почему-то не сразу.
— А какой-нибудь драматург здесь живет? — спросил из-за двери едва ли не плачущий голос. — Может быть, Шекспир — это его псевдоним? Может быть, это вы сами и есть? — Я промолчал, но за дверью мое молчание посчитали, видимо, за знак согласия. — Откройте, пожалуйста. Мы должны вручить вам пакеты, а вы должны расписаться.
Я приоткрыл дверь, не снимая цепочки. В узкую щель увидел: на лестничной площадке стояли три мальчика, в одинаковой форме, не отличимые друг от друга. Они протянули мне три запечатанных конверта — два пухлых и один тонкий. Затем — какие-то бумажки: квитанции.
— Распишитесь в получении, — уже сухим менторским тоном сказали посыльные.
— Весь мир — театр, — ответил я покорно и печально, — и люди в нем — бездарные актеры.
Но делать нечего, я расписался, просунул им в щелку квитанции и тотчас захлопнул дверь.
Я — человек здравомыслящий. Даже влюбившись, я не обещаю своей подруге достать две луны с неба. И ничего хорошего для себя я в ответных посланиях из театров не ждал.
Моя любовь к театру была, возможно, мазохистской. Я согласен был на забвение своего имени. Нет, не то что согласен — я его нарочно скрыл, перечеркнул, уничтожил. Как человек с документально подтвержденными анкетными данными — я стал «никто». Я убил себя во имя театра. Во имя игры, которая значила для меня больше жизни.
А получается: я не нужен театру.
Что же, я создам свой собственный театр — театр одного актера. Не надо аплодисментов: играю для самого себя.
…Я все-таки вскрыл конверты. В пухлых лежали возвращенные мне рукописи пьес и сопроводительные письма.
В первом письме, после всяких обязательно-необязательных «уважаемый» и т.д., и т.п., следовало: «Автор явно талантлив, но еще молод и не умеет надлежащим образом, художественно убедительно выстроить интригу, а посему…»
Во втором говорилось нечто иное: «Пьеса показывает, что ее автор — способный, опытный драматург, хорошо чувствующий сцену. Но ему постоянно изменяет чувство меры. Где он видел людей, подобных тем, каких вывел в своем произведении? Все гиперболизировано! Словом, надо пожелать автору лишь одного: большего жизненного правдоподобия…»
Но третье письмо меня, не скрою, смогло порадовать. Оно было сухо и деловито, как телеграмма. «Пьесу оставляю у себя. Полагаю, что в ближайшее время приступим к репетициям. Верю в анафемский успех. Приходите — познакомимся, обговорим условия».
Ни адреса театра, ни подписи не было. Было только изображение глобуса…
Подлинное начало «Дон Кихота»
Хорхе Луису Борхесу, автору «Пьера Менара, автора „Дон Кихота“»
Досужий читатель! Ты безропотно веришь вымыслам в книгах — посему, без каких-либо клятв моих, поверь в правдивость этих страниц.
Однажды, идя в Толедо по улице Алькана, я обратил внимание на паренька, продававшего тетради и старую бумагу, а так как я чрезвычайно охоч до всяческого чтения, то, побуждаемый врожденною этой склонностью, взял я у мальчика одну из тетрадей, которые он продавал, и, тотчас же раскрыв ее, принялся с жадностью читать.
В некоем селе ламанчском не так давно жил-был один из тех идальго, коими поистине должен гордиться род человеческий.
Небо, случай и судьба благоприятствовали мне встретиться с ним — и вот при каковых обстоятельствах.
Проезжая в карете мимо вышеупомянутого села, я увидела тощего человека, сидящего на камне подле ветряной мельницы и со слезами на глазах распевающего следующие стихи:
О, приди, моя сеньора,
Утолить мою печаль!
Или ты меня не слышишь,
Иль тебе меня не жаль?
Не стану скрывать: странный этот человек вызвал во мне удивление, жалость и сочувствие.
Смущенная душой, поехала я далее и вскоре повстречалась с крестьянином, коего, как я узнала позднее, звали Санчо. Я велела остановить карету и спросила поселянина, не знает ли он только что виденного мною тощего и печального человека.
— О, сеньора! — воскликнул крестьянин, пылко прижимая руку к груди. — Кому, как не мне, и знать-то его?! Спросите у нас в деревне кого угодно — всякий подтвердит, что лучше меня никто его в целом мире не знает! И ежели у вас есть желание выслушать меня, я с превеликой радостью поведаю вам его историю. Только не посетуйте: рассказ мой будет долгим. Но ежели вы будете согласны слушать меня, то, уверяю вас, ваша милость, вы не потеряете время даром и не станете досадовать на меня. — И круглое лицо простодушного поселянина расплылось в широкой улыбке.
Любопытство взяло верх над всеми моими чувствами и доводами рассудка — я поселилась в ближайшем селении под видом деревенской девушки и под именем Альдонса. Признаюсь с удовольствием: я так хорошо сыграла свою роль, что впоследствии мне самой не раз доводилось слышать: «Дульсинея Тобосская была, говорят, великою мастерицею солить свинину и в рассуждении сего не имела себе равных во всей Ламанче».
Чем более узнавала я историю печального героя своего, тем более жалость к нему, поселившаяся в моем сердце в первые минуты встречи, вытеснялась восхищением и восторгом. Скажу больше: вскоре я была влюблена в него. Но я — увы! — ни разу не решилась открыть ему свое сердце. Я позволяла себе только изредка и издалека с обожанием созерцать властителя моей души; он так никогда и не узнал о той любви, каковую возжег он во мне. И никогда не узнал он о самом существовании моем.
Любовь моя к вечно печальному рыцарю была и останется навсегда неразделенной и безымянной. Но так распорядилась судьба, и не мне противиться ей, я могу лишь смиренно принять ее, как не заслуженный мною дар.
Возможно, многим в округе он казался нелепым и даже безумным, но я видела его иным, — а что, признайтесь, может быть истиннее образа, воссозданного любовью?!
Наконец, в этом же селении я повстречала одного бедного сборщика податей, бывшего солдата, потерявшего левую руку в сражении при Лепанто, и свела с ним знакомство. Он был великий охотник до рыцарских романов, сам в часы досуга склонялся с пером над листом бумаги, — в чем признался мне однажды со смущением.
