Совсем отчаявшись, Хосе Аркадио решил взять штурмом колумбийскую деревеньку Аракатаку. Он поднял такую пальбу, что прабабка Габриэля Гарсиа Маркеса с перепугу села на раскаленную плиту и у нее начались преждевременные роды. Родился мальчик, поросячьего хвостика у него не было, но это был не Габриэль.
Рождения писателя надо было ждать еще сто лет.
«Опять не повезло. Чем я прогневил тебя, Господи?» — вздохнул Хосе Аркадио. Он смачно харкнул в надушенный, узорчатый платок Пьетро Креспи, истово перекрестился и, чтобы узнать, почему на него свалились все эти беды, раскрыл книгу о своей семье — «Сто лет одиночества».
И тут ему открылась простая истина: он не умеет читать.
Страница (странница) из дневника
24 июля 2078 года
В день статридцатилетия личной жизни я получил официальное извещение из петербургского издательства «Высокохудожественная литература». Бумага гласила: отныне ни оно (издательство), ни она (литература) в услугах моих не нуждаются. Что же, как известно, браки, в том числе и с литературой, заключаются на небесах. Я аккуратно сложил на столе рукописи и книги, размножавшиеся в последнее время без какого-либо усилия с моей стороны, и вышел на воздух.
Воздух был пуст. Писатели, коим было даровано бессмертие и кои, не далее как вчера, были со мной на «ты» и называли «коллега», теперь облетали меня стороной. А те, чьи книги умерли сразу же вместе с ними, по привычке держались от меня подальше, но на их постных физиономиях ясно прочитывались злорадство и торжествующее презрение.
А я был до неприличия счастлив.
Я никогда не жаждал бессмертия — мне просто выпал счастливый билет. Повезло: я занял на земле именно мне предназначенную нишу, и не более. Но согласитесь: отнюдь не худшая участь…
И вот — моя последняя страница. Тучка небесная. Она прольется дождем и растает навсегда. Моя душа успокоилась. Моя судьба получила завершение. Я — свободен. Наконец-то я смог стать самим собою.
В сердце мое вошло Великое Ничто.
Рукописи не горят
Новая сказка
Жил-был в России писатель.
Написал он однажды книгу. И даже договорился с издательством, что придет и принесет рукопись.
Но в назначенный час и день — не пришел. Никак не смог — поскольку накануне ночью пришли за ним самим.
Человек, что вел дело писателя, сумел убедить несчастного: книга его — вредная. А следовательно: автор — человек, до чрезвычайности вредный для общества. Враг народа.
Рукопись сожгли. А самому писателю смерть подарили, словно собаке кость.
Прошло время. Писателя реабилитировали. И даже издали его книгу. Дело в том, что жил и творил писатель в эпоху компьютеров и умел сохранять текст.
…Но надо признаться: зряшная вышла сказка.
Зря убили писателя — жаль человека.
Зря издали книгу — жаль читателя.
Зря память компьютерная долговечнее человеческой…
Портрет на фоне белой ночи
От отчаянья одиночества (или от одиночества отчаянья?) я затосковал и даже, наверное, пал духом.
Душный воздух летнего дня струился над горячим асфальтом. В струящемся воздухе призрачный город Санкт-Петербург терял свои очертания и повисал бесформенным миражем над самим собою.
Моя голова, словно воздушный шарик, легко покачивалась среди поникшей, лениво шелестящей листвы. Но ноги, налитые свинцом неудач, тянули к земле.
Иссеченная трещинами, старая площадь раскрыла свою смуглую и щедрую ладонь. На этой ладони лежали книги.
Что может утешить, что позволяет забыться лучше, чем книга?
В моду входила проза Андрея Белого. Его охотно издавали. Его покупали. Может быть, и читали?
К стыду своему, я плохо знал прозу Андрея Белого. Но все-таки в оправдание свое скажу: имя это не было для меня звуком пустым. Еще с детства я помнил, например, такие его стихотворные строки:
И колокольчик, дар Валдая,
балды, над партами болтая,
переболтают в «дарвалдая».
Мне, балде, поболтать сейчас было не с кем.
Над площадью, над прилавками книжного базара мерцало марево.
А над маревом площади — огромным, тяжелым колоколом — возвышался памятник Екатерине. Императрица надменно взирала на своих (хотя и бывших) подданных, что суетятся и галдят где-то там, далеко внизу. Повелеть бы выпороть их на конюшне! Но, увы, даже ей, Екатерине Великой, уже было не по силам повелевать.
Впрочем, Екатерина могла, несомненно, считать себя счастливой. В ленинско-сталинское время ее почему-то не свергли с пьедестала, не превратили в мираж.
Может быть, императрицу спас ее удачный каламбур на другом памятнике — «Petro primo Catharina secunda»? Как известно, советские вожди тоже любили пошутить.
…Сегодняшний городской мираж, так и не приняв четких очертаний, исчезал. Словно бы и нет ничего вокруг. Только вязкий асфальт под ногами. Петербург смеялся надо мной, и смех его звучал издевательски.
Вторая реальность, книга, обернулась сейчас первой реальностью.
От отчаянья одиночества я купил «Петербург» Белого.
Надо, надо мне, в конце концов, собраться с духом и прочитать этот великий роман о родном городе. Получить наслаждение от изысканного словесного мастерства.
День исчезал почти незаметно.
Белая ночь аккуратно расправила над городом подсиненную скатерть неба — без единой складки. Словно в дорогом ресторане. Золотистым шампанским играл полный бокал луны.
…О, морок мрака, рыданье рока и мир трактира! Мерцанье моря, паренье праха, дух вдохновенья! Конь своенравный, зачем копыта над головою моей занес ты? Куда ты скачешь? Кому отмщенье? Обман тумана… А жизнь? Жизнь — истинно обман. Обман — жизнь истин… И сном во сне дворцы мерцают, и топью блат их время топит. И бьют копыта по глади моря, и не удержит рука поводий. И бьются волны о берег мерно…
Серебряный голубь (или ангел?) стучал в мое окно. Сновидческий город смотрел мне в глаза.
Но закрывались мои глаза, и голова моя опускалась. Все ниже и ниже. Пока я носом не утыкался в раскрытую книгу. И тогда я, мотая головой и поддерживая пальцами веки, снова принимался читать все ту же, все ту же страницу…
На трех китах, как известно многим, держится литература двадцатого века: на Прусте, Джойсе и Кафке. Теперь литературоведы мира к трем «западным» китам подчас прибавляют четвертого, русского — Андрея Белого. С запозданием — но и с пиететом! — они воздают ему должное. Радуйся, русская муза! Потирай руки, российский издатель! Не спи, не спи, книжный червь! Пришел час твоего пира, фанатик-читатель, раздуйся от гордости, возьми в руки нож, — нет, нет, не столовый, — старинный, слоновой кости нож для разрезания книжных страниц.
