«К слову сказать, – размышлял Жан, – у Лоны пальцы тоже – как у опытной скрипачки. Хотя ее учение зародилось не слишком давно!»
– Кстати, я должен добавить, что на этом заслуги монахов не исчерпались. Они не только продолжали возбуждать нас своими костылями, при этом как-то умудряясь сохранять равновесие в толпе и одновременно мастурбировать. Однако спустя некоторое время они вновь принялись покачиваться в танце, размахивая палками в такт, дабы добиться оптимальной комбинации движений. Разумеется, свои хореографические экзерсисы они дополняли монотонным пением, ритмично гармонировавшим с пульсацией их членов. На нас это пение также оказало самое благотворное воздействие. Я сумел подстроить свои движения под его ритм, и стоны Аурелии ясно давали мне понять, насколько ей было хорошо.
Для Лоны совершенно очевидным было то, насколько значимы для Жана эти воспоминания. Для нее они были сравнимы разве что с ее собственными воспоминаниями об Аурелии, когда та услужливо согласилась на демонстрацию, которая, ко всеобщему сожалению, так быстро закончилась.
Жан заметил, что Лона неотрывно смотрит на его возбудившийся член. Это зрелище подстегивало девушку, она все быстрее и быстрее теребила свои затвердевшие соски, придававшие ее груди совершенно потрясающий вид.
Он решил, что рано или поздно их эрекции должны были перетечь в нечто большее. И ему как никогда хотелось, чтобы это «большее» длилось как можно дольше и повторялось снова и снова…
Он с благодарностью вспомнил о бесчисленных всплесках удовольствия, которые они делили с Аурелией в ходе их неожиданной встречи с дабтара. Необходимо было, чтобы Лона тоже познала это удивительное ощущение, когда рассудок граничит с безрассудством. Он как мог попытался ей объяснить:
– Смысл этого загадочного ритуала дошел до меня лишь тогда, когда Аурелия в изнеможении испустила протяжный, полный невыразимого счастья стон. Монахов было слишком много, поэтому они не могли по очереди ее услаждать. Нить того наслаждения, что испытывали мы все, попросту бы исчезла. Обязательно возникло бы некое неравенство, напряжение; монахи стали бы проявлять нетерпение. Вот почему им хватило мудрости выбрать именно этот способ: все они одновременно занимались с ней сексом, используя меня в качестве посредника.
До сих пор поступок монахов вкупе с подобным интересным объяснением приводили Жана в восхищение. Почтив эти воспоминания несколькими секундами молчания, он продолжил:
– Священники в некотором роде поручили мне исполнить то, что сами они сделать не могли. Но через этот сексуальный канал, установленный с помощью пресловутых посохов, ставших настоящим символом их культа, они получали ровно столько же наслаждения, сколько отдавали нам. Так что можно сказать, что я наполнил Аурелию не только своей спермой, но и спермой всех, кто находился в церкви: она выплеснулась из их членов в тот же самый момент, как кончил я сам.
«Хотел бы я знать, что Лоне известно об этом явлении? – думал Жан. – Я имею в виду не эфиопских монахов и их нравы, а мужской оргазм в целом». Но этот вопрос он решил отложить на потом.
– Когда мы потом стали обсуждать с ней наедине все произошедшее, Аурелия сказала, что испытывала такие же ощущения, что и я. Во время ее первого секса с мужчиной ей показалось, что ее пронзают сразу все монашеские члены одновременно. И она до сих пор уверена, что в тот день, когда она потеряла девственность, ее влагалище заполнилось спермой двадцати пяти эякуляций.
Лона вдруг так протяжно застонала, что Жан едва удержался от расспросов. Дополнить свое повествование он решил следующим:
– Более того, это ощущение Аурелия испытывает почти всякий раз, как мы занимаемся любовью. Так что, похоже, монахи и по сей день считают ее своей любовницей, хотя с тех пор, как она покинула Лалибэлу, прошли месяцы. Надеюсь, монахи, как и мы, осознают тот факт, что каждый раз, когда я тружусь за них на супружеском ложе, они могут беззастенчиво наполнять эту прекрасную женщину спермой, сколько им заблагорассудится.
Теперь не оставалось никаких сомнений: Лона кончила. Жану приходилось выбирать: либо кончить самому, либо приглушить яркость воспоминаний.
– И все же к концу церемонии Дня Всех Святых в этой подземной церкви, даже продолжая ощущать на себе прикосновения фантастических «антенн» и все глубже погружаясь в пульсирующую пучину монашеской мастурбации, мы с Аурелией постепенно забывали о том, кто именно причастил нас к этой мистерии.
Предвосхищая разочарование Лоны, он перешел к главному:
– Мы больше не думали о них. Наши сердца бешено стучали в унисон не по причине вожделения священников. Нас сводило с ума, уносило куда-то далеко-далеко, делало нас совершенно иными, будто заново родившимися, обещало нам новое будущее – осознание того, что мы любим друг друга.
Лона недоверчиво спросила:
– Разве можно полюбить так быстро?
Жан моментально отреагировал каким-то изменившимся голосом:
– Если быстро не полюбить, иного шанса может и не представиться. Настоящая любовь бывает лишь с первого взгляда. Именно так любят дети, а взрослые со временем забывают, как это делается. Это чувство сродни той безграничной радости, которую мы испытывали, когда кто-то кричал нам: «Бежим к морю!», или «Искупнемся в бухте!», или «Поплыли вон к тому острову!» И с этого момента мы начинаем сомневаться, прозвучит ли в нашей памяти этот голос, когда мы уже будем не в том возрасте, чтобы бегать, ходить голышом или плавать. В минуту этого исключительно чистого детского чувства жизнь представляется нам в розовом цвете, наполняет наши сердца радостью, а от ощущения счастья и любви ко всему миру захватывает дух.
– В тех горах вы думали о море?
– Да. Тот каменный колодец, наполненный запахами фимиама и воска, казался нам с Аурелией открытым морем. А тело Аурелии было морским дном и его истоком. И на нашем подземном пляже я безмолвно говорил ей, что буду любить ее, любить день за днем, и с еще большим упоением. Я буду восхищаться ею, обожествлять; она будет для меня единственной и неповторимой. Я пройду вместе с ней до самой старости, навсегда запомнив ее молодой. Я рискну. И наша любовь нам никогда не наскучит и не будет похожа ни на какую другую. В любви мы никогда не повторяемся.
– Вы бы ругались с ней из-за ее любовниц?
– Я бы любил ее, чтобы дополнять, а не ограничивать.
– Ну и что же? Все ваши обещания воплотились в жизнь?
– В конце концов мы заметили, что монахи уже не поют свои псалмы. Мы оторвались друг от друга, чтобы посмотреть, чем они были заняты. Но они исчезли. Мы были одни. Никто нас не поучал, не наставлял, не тыкал палками, никто не преграждал нам путь.
Жан широко улыбнулся, как и тогда, в тот памятный день.
– Мы были настолько свободны, что не ощущали никакой надобности куда-либо бежать или от кого-то прятаться. И мы снова принялись бродить под каменистыми сводами церкви. И мы увидели тысячи прекрасных вещей, которых просто не замечали ранее. И тогда мы поняли, что эта красота исчезнет, если мы перестанем любить друг друга.
