Линкольн Барнс
4 МАЯ
Арти предложил позавтракать в «Швейцарской кухне», одном из его любимых кафе. Местечко, похоже, туристическое: у входа — огромный плакат с парнишкой в национальном костюме («Блюда, достойные йодля!»), а официантки одеты доярками. Но Арти с его ветхими штанами с манжетами и еле уловимым старческим запахом это ничуть не смущает.
— С чего они взяли, что это швейцарская кухня? — поинтересовался я, изучая меню.
— Потому что блюда очень жирные. Братвурст, который здесь почему-то называют сосиской. В общем, еда немецкая, но строго соблюдает нейтралитет.
У Арти ирония на посылках у безразличия. Ничто не способно его взволновать. Разве что сообщение, что некто работал с Троцким. Голд разглядывал контракт на новую книгу сквозь густой дым сигареты.
— Условия в целом неплохие. Жаль, что приходится морочиться с этой бумажкой об антикоммунизме.
— Ничего, я все подпишу. Надеюсь только, что они не попросят меня отречься от чего-то более существенного.
— Например?
— От кофе с сахаром. Бешеной ярости. Замыслов убийства, которые я никогда не смогу воплотить. Ну и так далее.
— Трудно карать за такие преступления. В противном случае мы все бы уже давно гнили в кутузке. Кроме Элеоноры Рузвельт.
К нам направилась одна из официанток с белокурыми косами — точная копия той, что усадила нас за столик у окна.
— В кутузке, — повторил я.
— Обычное слово. Обозначает тюрьму. Для молодого писателя вы не очень-то разбираетесь в американском сленге.
— Я его так толком и не освоил. Впрочем, вам по долгу службы наверняка не раз приходилось его слышать. От актеров и музыкантов.
— О да. От них только и слышишь: «Арти, где капуста?» Башли, зеленые, бабки, множество синонимов того, с чем у них сейчас туговато.
Наша доярка достала из кармана фартука блокнот и карандаш и тут же уронила. Готов поклясться, что специально. Наклонилась его поднять: ресницы полуопущены, из кружевного декольте выглядывает грудь. Господи боже, сказала бы миссис Браун. Откуда берутся эти очаровательные создания? Арти их притягивает, что ли?
— Ну-ка, куколка, расскажи нам, что у вас в меню съедобного. Да поклянись, что мы увидим твое хорошенькое личико ровно через тридцать секунд, когда ты принесешь нам кофе. И не жалей сахару для моего друга.
Арти в своем репертуаре.
— У вас особый выговор, — продолжил он, когда официантка ушла. — Я это заметил, еще когда мы в первый раз беседовали по телефону. Вы говорите чисто, но с небольшим акцентом. Как Гэри Купер. Американец, да не тот.
— В Мексике мне указывают на то же самое: по-испански я говорю с легким акцентом. Вечный иностранец.
— Едва ли стоит это исправлять. Я имею в виду, то, как вы говорите и пишете. Надо же нам как-то зарабатывать.
— Причем моя мать в этом вовсе не виновата, уж она-то мастерски владела сленгом. Просто превосходно. Кстати, сегодня ее день рождения. В этот день я всегда водил ее в кафе.
— С днем рождения, миссис Шеперд. Сколько ей?
— Она вечно молода. Мать погибла в 1938-м.
— Соболезную. Как это случилось?
— Авария в Мехико. Она тогда встречалась с репортером, и они ехали на аэродром взглянуть на Говарда Хьюза.
— Помирать, так с музыкой. Я не имел в виду ничего плохого.
— Вы правы. Она и жила с размахом. И умерла так же. Мне ее не хватает.
— Кстати, вы упомянули о замыслах убийства, которые вам никогда не хватит духу воплотить. Вы ничего не хотите мне рассказать как вашему адвокату?
— Да все как обычно. Репортеры. Весной их сплетни доводили мою секретаршу до отчаяния. Люди к ней несправедливы. Да и от друзей сочувствия не дождешься.
— Тогда понятно. Свобода печати означает, что она вольна безо всяких причин сломать жизнь человеку. — Он просматривал меню так же внимательно, как контракт с издательством, читал даже то, что напечатано мелким шрифтом. Закончив, закрыл папку.
— Кстати, поздравляю с новой книгой. Как я и говорил, условия отличные. Вы получите кругленькую сумму. А сейчас я хочу задать вам личный вопрос, но по долгу службы, как человек, чья обязанность — оберегать вас и заботиться о вашем благополучии.
— Валяйте.
— Я помню, что миссис Браун, грубо говоря, не в вашем вкусе. Вы как-то упомянули, что я один из немногих, кому это известно. Еще об этом знают в комиссии по военной службе. Признайтесь — и я надеюсь, что ответ будет отрицательным, — знает ли об этом еще кто-то?
— Может, еще пара человек. Но мы давно не виделись. Кажется, я ничего не скрываю, но и не афиширую. Мне трудно обсуждать такие вещи здесь, в кафе.
Арти поднял руку, отхлебнул глоток кофе:
— Я вовсе не хотел вас обидеть.
— Вы боитесь за мою безопасность?
— Да. Скажем так: я опасаюсь, что правда может выплыть наружу. Вдруг кому-то взбредет в голову вас шантажировать. И я сейчас даже не о корпорации «Сознательность». У меня бывали клиенты в вашем положении.
— Ах вот оно что. Нет, я не думаю, что из-за этого стоит тревожиться. Мой друг, о котором идет речь, пострадал бы от этого гораздо больше. Если бы, как вы говорите, правда выплыла наружу.
— Он, часом, не большевик? Ладно, не обращайте внимания. Будем считать, что я ни о чем вас не спрашивал.
Я рассмеялся:
— Нет, он американец до мозга костей. Во время войны мы вместе были на гражданской службе, перевозили в безопасное место картины из Национальной галереи. Не поверите, сколько народу этим занималось. Мир искусства уже никогда не будет прежним.
— Надо же.
— Сейчас он работает в музее в Нью-Йорке. Мы несколько лет не общались, и вдруг он решил приехать в Ашвилл. Должен признаться, не очень-то я этому рад. Привык жить отшельником.
Арти разогнал дым рукой:
— И я. Хотел было сказать — с тех пор как умерла моя жена, но, положа руку на сердце, я и прежде так жил. Откуда взять силы?
— Вы удивитесь, Арти, но официантки вокруг вас вьются точно пчелы.
— Все это мишура, друг мой. Красивые песенки. Если вдуматься, в жизни мы от силы минут пятнадцать барахтаемся в омуте страстей, а остаток дней вспоминаем об этом, мурлыкая себе под нос мотивчик.
— Пожалуй, вы правы.
Арти аккуратно прикурил новую сигарету от старой.
— Не то любовь.
— Да, любовь — совсем другое дело.
— Уж чем-чем, друг мой, а любовью вас жизнь не обделила. Вас обожают миллионы. Люди за вашими книгами в очередь выстраиваются.
Как сказала Фрида, «они смотрят на меня как на говорящего пони».
