19 ФЕВРАЛЯ
Канделария не помнит тот день, когда несла на спине клетку с попугаем по рынку Мелькор. Говорит, что, вероятно, тогда она только-только приехала из деревни; художник с хозяйкой взяли ее на работу вскоре после свадьбы, когда жили в доме родителей сеньоры на улице Альенде. Канделария не помнит ни попугаев, ни зачем их покупали, ни того, сколько супруги прожили в том доме с чудесным внутренним двориком, прежде чем построили этот. Она не знает, где ей больше нравится — там или тут. Похоже, она забыла практически все. Только так и можно выжить на службе у господ Ривера, когда вокруг бушуют страсти.
2 МАРТА
Сеньора пишет картину в маленькой студии рядом со спальней. Не так уж там и грязно: она подстелила под стул тряпку, которая вечером выглядит так, словно на нее пролился сине-красно-желтый дождь. Хозяйка вытирает ножи и кисти; она в сто раз опрятнее художника, который бросает все на пол и уходит прочь, громко топая ковбойскими сапогами. Но Канделария и Олунда отказываются нести ей наверх обед, отговариваясь тем, что, когда сеньора рисует, она становится еще раздражительнее обычного. Никогда не благодарит, потому что жизнь, по ее словам, — борьба, а не благодать, а слугам платят за то, чтобы они приносили что их попросят. Сегодня ей потребовались фаршированные перцы чили, еще синей краски и, как ни странно, совет.
— Очень красивая картина, сеньора. — Когда люди просят совета, обычно им нужно одобрение. — Дело движется быстро. К концу месяца мы наверняка ее закончим.
— Мы? — оскалилась королева, точно кошка, показывающая зубы другой кошке. — Как сказала муха, сидевшая на спине быка: «Мы пашем это поле!»
— Простите.
— Ничего страшного, Инсолито. Если мне скажут, что картина ужасна, я отвечу, что это «мы» написали.
На картине были изображены парящие в небе люди, связанные лентами.
— Ты любишь живопись? — поинтересовалась хозяйка. — Ты ее понимаешь?
— Не особо. Скорее слова. Они действительно красивы. Стихи и все такое прочее.
— Чем же вы занимались в школе?
— Жуткими гадостями, сеньора. Сплошная муштра и психомоторика. Школа была военная.
— Dios mió, бедный кутенок. Но ведь им так и не удалось тебя сломать, верно? Я заметила, что ты нет-нет да и писаешь хозяину на ботинки.
— Простите?
— Я слышала, как ты читал служанкам газету внизу в столовой. Коверкал заголовки, чтобы их посмешить. Эх вы, мятежнички. — Она по-прежнему стояла лицом к картине и говорила не оборачиваясь. Неужели собирается уволить?
— Это пустяки, сеньора, так, для препровождения времени. Мы же все равно работаем.
— Не бойся, я революционерка. Я одобряю мятеж. А куда тебя послали учиться, в Чикаго или куда-то в этом роде? В какую-нибудь промозглую дыру?
— В Вашингтон.
— Ах да, трон королевства Гринголандия.
— Что-то в этом роде. Скорее, кукурузные поля на окраине королевства. Школу окружали фермы и поля для поло.
— Поло? Это что за злак?
— Это игра. Богачи играют в бейсбол верхом на пони. Королева положила кисть и обернулась.
— Ну разве не дикость? Богачи в Соединенных Штатах даже не умеют с толком тратить деньги. — Она покосилась на тарелки с обедом, изучая rellenos
[124]
. — Закатывают балы, в то время как другие люди не имеют крыши над головой и голодают. А эти толстосумы подают крохотные закуски на приемах! Живут друг у друга на головах, как птицы в клетке. Женщины похожи на репу. А когда разоденутся — на репу в платье.
— Вы правы, сеньора. В Мексике гораздо лучше.
— Мексика тоже катится к чертям. Каждую неделю гринго растаскивают ее по кускам, подменяя очарование наших маленьких площадей и индейской культуры модными уродствами. Кончится тем, что они превратят заросли наших агав в поля для бейсбола на пони. И боюсь, что с этим ничего не поделать. Большая рыба всегда съедает мелкую.
— Да, сеньора.
— Кутенок, не называй меня «сеньора». Меня от этого тошнит.
— Простите. Но вы совершенно правы. Моя мать мексиканка, но всю жизнь хотела лишь одеваться как американская дама да женить на себе американцев.
Хозяйка приподняла бровь:
— Американцев?
— Разумеется, не всех сразу. Ей это удалось лишь однажды, с моим отцом. Все остальные рыбы выскользнули из сетей.
Королева рассмеялась и покачала увитой лентами головой, точно флагом на ветру. Уж она-то никогда не превратится в репу.
— Инсолито, приходи и плачься мне почаще.
— Олунда держит меня на коротком поводке, сеньора.
— Прекрати называть меня «сеньора». Сколько тебе лет?
— Летом будет двадцать.
— Да мы с тобой почти ровесники! Мне двадцать пять. Так что зови меня просто Фридой. Сезар не стесняется, значит, и тебе можно, это не государственное преступление.
— Сезар вам в дедушки годится.
Сеньора наклонила голову:
— Ты же не боишься меня? Просто стесняешься, верно?
— Пожалуй.
— Беда в том, что тебе не хватает огня в крови. Ты не совсем мексиканец, но и не гринго, Инсолито. Ты как этот дом. Двойственный человек, состоящий из двух разных половин.
— Наверно, вы правы, сеньора Фрида.
— В комнатах твоей матери — любовь к поэзии и красоте. И, вероятно, тайные страсти. А на половине гринго — рассудок, рационализм, умение выживать.
— Все так. Вот только живу я на кухне. Причем крохотной.
— Слава богу, на кухне в твоем доме правит Мексика.
4 МАРТА
Господь наш Иисус еще не воскрес. Откуда нам это знать? Олунда ворчит, что опять нужно готовить постные блюда. Но это же объеденье: фасолевый суп, картофель в соусе из овощей, жареная фасоль. Вечером за ужином художник намекнул, что ему требуется больше помощников мешать штукатурку, а хозяйка отрезала: «Sapo-rana! Сам знаешь, с твоим аппетитом помощник нам нужен на кухне». Она называет его жабой, потом встает, идет к нему и целует эту жабу. До чего странная пара. И кстати, почему эти коммунисты соблюдают Великий Пост?
Газеты с репортажами о новой фреске художника во Дворце изящных искусств слетают со станков с такой скоростью, что того и гляди загорятся. Он копирует собственную фреску, которая произвела скандал в Соединенных Штатах, и еще до завершения ее пришлось уничтожить, такой страх она внушала гринго. А любой мексиканец, которому удалось напугать гринго, — национальный герой. Теперь каждый вечер в доме толпятся другие художники, садятся ужинать, даже не смыв с волос краску. Писатели, скульпторы, самоуверенные накрашенные дамочки, добивающиеся права голоса, и студенты, которые, видимо, вместе с прокаженными ждут дня San Juan Bautista
[125]
, чтобы наконец помыться. Некоторые уже явно вышли из студенческого возраста и занимаются неизвестно чем (если вообще чем-то). Наконец, есть среди них один японец, одетый как гринго: он приехал, чтобы сделать фреску в новом Меркадо.
