— Боже мой, неужели непонятно? Потому что вы обходитесь со мной как с ребенком.
Фрида изумилась.
— Я понимаю, я не такая важная особа, как вы. Или тот же Ван. Но иногда на службе у вас с Диего я даже не чувствую себя человеком. Я мышь, которая путается под ногами у великанов, страшась, как бы на нее не наступили.
— Если я с тобой не флиртую, ты должен воспринимать это как комплимент. Быть может, я не всегда уважаю себя, но мужчин я не уважаю вовсе. Они как цветы — яркие, разноцветные, пробуждающие желание. Рвешь их — и бросаешь на землю. А тебя я уважаю. И всегда уважала. С тех самых пор, как впервые тебя увидела.
— Вы даже не помните, когда это было. За несколько лет до того, как я стал работать у вас в доме. В день вашего рождения.
— На рынке Мелькор, — она склонила голову набок, но ничуть не смутилась и не улыбнулась. — Ты предложил мне помочь донести мешок с кукурузой. Я ответила, что любой волен смастерить из штанов воздушного змея.
Фрида — сущее чудо или же ловкая обманщица. Великолепный и страшный друг. Предсказывает неизведанное. Второй такой нет и никогда не будет.
— Я одобряю твой выбор, Соли.
— Какой еще выбор?
— Кортес и ацтеки. Напиши подлинную историю Мексики. Мне кажется, ты прав. Нужно заставить немую культуру заговорить, облечь этих скучных героев в плоть и кровь.
— Вы так считаете?
— Что толку делать вид, будто история — это чертова «Одиссея» Гомера?
Над головой качнулась ветка; ярко-красная птица — того же оттенка, что и цветы софоры, — опустилась на дерево, чуть отдохнула и улетела прочь. Фрида собрала остатки обеда.
— Хорошо, что мы сегодня поговорили. У нас не так-то много времени.
— В каком смысле?
— Мне надо готовиться к выставке. У меня будет настоящая выставка, только из моих картин. Представляешь?
— Это замечательно.
— Что ты, Соли, мне так страшно! Как будто я все это время лежала голая в ванне, разглядывая собственные курчавые pendejos
[163]
, а теперь на меня сквозь занавеску таращится сотня людей и аплодирует.
— Ничего себе. И когда же выставка?
— Дело не в том когда. Главное — где! В Нью-Йорке. Поеду в конце лета. Выставка открывается в октябре, а после нее будет еще одна, в Париже. Если хочешь знать, выставку в Париже затеял месье Поэт с Львиной Гривой. Андре. Надо, наверно, быть с ним добрее. А, ладно. — Казалось, Фрида задыхалась.
— Что с вами?
— Пожалуй, я немного волнуюсь. Все-так надолго оставляю Диего. И всех, но его в другом смысле.
— Поверить не могу. Вы с жабой жить друг без друга не можете.
— Вот и посмотрим. Вообще-то перед отъездом я хотела бы кое-что исправить.
Она откинулась на спину и закрыла глаза. Спустя минуту спросила:
— А откуда ты знаешь, что, когда мы встретились на рынке Мелькор, у меня был день рождения?
— Потому что у меня тоже был день рождения.
Фрида широко раскрыла глаза, точно кукла, и села на траве:
— У нас день рождения в один день?
— Да.
— Всегда?
— Все эти годы.
Она примолкла, вспоминая.
— Все эти вечеринки и праздники… Значит, ты трудился как раб в свой собственный cumpleaños?
Вот так. Даже Фрида знает не все.
Она снова откинулась на спину и закрыла глаза:
— Mi vida
[164]
, не держи от меня секретов. Даже не пытайся. Ты же видишь, как мы с тобой связаны? И так будет всегда. Мы пришли в эту жизнь одним и тем же путем.
Исправив, к собственному удовлетворению, то, что было испорчено, Фрида почти сразу уснула, из одного причудливого пейзажа перенесясь в другой — собственные сны. Вскоре она бросит все — Диего, Мексику, дом и всех, кто в нем.
Кости древнего города излучали тепло, но сквозь чрево его холодной струйкой сочилась речушка. В траве на берегу прошмыгнула ящерица и скрылась за выступом, притаилась за камнем, который даже в тени казался округлым и блестящим. На ощупь камень был гладок; стоило его перевернуть, и оказалось, что это не просто булыжник, а резная статуэтка. Человечек из нефрита или обсидиана, древняя фигурка, небольшая, помещающаяся в ладони. Удивительный артефакт. Надо отдать его профессору. Не стоит забирать отсюда статуэтку.
Каждая деталь фигурки была идеальна: круглый живот с вырезанным на нем пупком, короткие ножки и свирепое лицо. Головной убор, похожий на аккуратную кучку печенья. Глубоко посаженные глаза под изогнутыми бровями. А промеж круглых губ — дырка рта, точно туннель из другого времени, говорящий: «Я ищу дверь в иной мир. Я ждал тысячи лет. Возьми меня с собой».
«Нью-Йорк таймс», 15 апреля 1939 года
Ривера по-прежнему восхищается Троцким и сожалеет, что они разошлись во мнениях
Художник объяснил, что вышел из Четвертого интернационала, чтобы не мешать его вождю: оказывается, их разрыв спровоцировало письмо
Диего Ривера
14 апреля, Мехико. То, что произошло у нас с Троцким, нельзя назвать ссорой. Это прискорбное недоразумение, которое зашло слишком далеко и привело к необратимым последствиям. Я вынужден был порвать отношения с великим человеком, к которому по-прежнему питаю огромное почтение и восхищение. Я бесконечно далек от опрометчивого желания вступать в полемику с Троцким, которого считаю центром и несомненным главой революционного движения Четвертого интернационала.
Мексиканская пословица гласит: «Тот, кто не мешает, помогает». Я и впредь не намерен ни словом, ни действием мешать ни Троцкому, ни Четвертому интернационалу.
Недоразумение, вышедшее у нас с Троцким, спровоцировало письмо, которое я написал другу, французскому поэту Андре Бретону. Один из секретарей Троцкого по моей просьбе перепечатал письмо по-французски. Троцкому случайно попалась на глаза копия письма на столе секретаря, как он мне сам сообщил. Мои рассуждения о состоянии левых сил в мире, социальной роли художника, его правах и месте в революционном движении, а также личное мнение о Троцком так рассердили последнего, что он высказался обо мне в тоне, который я нахожу неприемлемым и который послужил причиной нашего разрыва.
Троцкий трудится без передышки, посвящая все силы своего ума долгой и утомительной работе по подготовке освобождения рабочих всего мира. При нем всегда целый штат молодых секретарей, добровольцев со всех концов света, готовых прийти на помощь. В то время как другие день и ночь пекутся о безопасности человека, который вместе с Лениным привел русский пролетариат к победе. И поныне эти и тысячи других героев Октября продолжают в изгнании, обусловленном сталинской контрреволюцией, трудиться для торжества рабочего движения во всем мире.
