Тесто пришлось выбросить и начать все сначала. Леандро — ангел божий, кроткий и терпеливый, ополоснул руки в ведре с водой и вытер о белые брюки. Я тебе покажу, как это делается. Берем два кило муки. Высыпаем горкой на стол. В эту горку пальцами крошим сливочное масло, сыплем соль и соду. Потом делаем углубление в виде кратера вулкана. Наливаем туда холодную воду. Понемногу, аккуратно сдвигаем горы в озеро, смешиваем воду с берегами, чтобы получилось болото. Постепенно. И никаких островов. Тесто поднимается, пока не останется ни гор, ни озера, лишь огромный ком лавы.
— Вот так-то, muchacho
[30]
. Не каждый мексиканец это умеет. Леандро легонько отбил тесто о стол, пока оно не стало однородным, одновременно мягким и густым. Теперь оно всю ночь простоит в закрытой миске. Утром Леандро его тонко раскатает, порежет мачете на прямоугольники, на каждый положит ложку ананасной начинки, свернет треугольником и посыплет сахаром, вымоченным в ванили.
— Теперь ты знаешь секрет, как угодить хозяину, — сказал Леандро. — Готовить в этом доме — все равно что вести войну. Я capitan
[31]
хлеба, а ты мой sergente mayor
[32]
. Если он прогонит твою маму, ты сможешь найти работу, если сумеешь готовить pan dulces и blandas
[33]
.
— А что такое blandas?
— Sergente, ты не должен так ошибаться. Blandas — те большие мягкие лепешки, от которых он без ума. Такие широкие, что в них можно запеленать младенца, и нежные, точно ангельские крылья.
— Si, señor!
[34]
— отдал честь высокий парнишка. — Такие широкие, что в них можно запеленать ангела, и нежные, как попка младенца.
Леандро рассмеялся.
— Тогда уж ангелочка, — поправил он. — Самого маленького.
Двадцать первого июня 1929 года огромная игуана забралась на манговое дерево в патио, отчего Саломея завизжала и выскочила из-за стола. В тот же день закончилось и Трехлетнее Молчание, хотя игуана тут была ни при чем.
Причиной тому стала подписанная президентом декларация, отменившая трехлетний запрет на богослужения. Война с кристерос окончилась. Церковные колокола звонили все воскресенье, призывая обратно священников с их золотыми кольцами, земельными владениями и абсолютной неприкосновенностью. Энрике воспринял это как доказательство своих слов: Мексика преклоняет колени перед алтарем, готовая вернуться в дни правления Порфирио Диаса. Настоящие мексиканцы по-прежнему ценят идеалы смирения, религиозности и патриотизма. «И порядочных женщин», — добавил он специально для Саломеи и процитировал Диаса: «Только у себя дома, как бабочка в стеклянной банке, женщина может достичь высшей ступени благочестия». Он ожидал, что Саломея с сыном поедет в город к мессе примирения. — Если он хочет, чтобы я была бабочкой, позволил бы мне остаться дома, в этой проклятой стеклянной банке, — кипела от злости Саломея в коляске по дороге в церковь. Она всей душой одобряла Трехлетнее Молчание. По ее мнению, утомительнее мессы могла быть только необходимость прийти на нее в хлопковых чулках. Саломея прекрасно помнила правление Порфирио и мрачный диктат монахинь, не знавших снисхождения к дерзкой дочери коммерсанта, приходившей в школу в платье, которое открывало щиколотки. Чудесным образом ей удалось сбежать, как графу Монте-Кристо: она отправилась в ознакомительную поездку по Америке, где и подцепила счетовода из фирмы ее отца; бедолага не смог устоять перед ее чарами. Тогда Саломее было шестнадцать, но она легко решила эту математическую задачу, заявив, что ей исполнилось двадцать. В двадцать четыре она повторила тот же трюк, тем самым достигнув равновесия. В новой ипостаси она приняла имя Салли, как того требовала религия целесообразности. Даже сейчас, когда они уже подъезжали к городскому собору, Саломея закатила глаза и сказала: «Опиум для народа», повторяя за правительственными мужами, которые пытались изгнать духовенство. Но произнесла это по-английски, чтобы возница не понял.
В церкви теснились фермеры, дети с серьезными лицами, старухи на слоновьих ногах. Некоторые переходили от одной фрески, изображавшей остановки на Крестном пути, к другой, неторопливо вращаясь по орбите толпы, точно планеты. К причастию выстроилась длинная вереница горожан, но Саломея прошла в самое начало и приняла облатку на язык с таким видом, будто это очередь в булочной и ей еще нужно переделать массу дел.
Священник был в накидке из золотой парчи и островерхой шляпе. За три года изгнания его платье ничуть не истрепалось и оставалось таким же нарядным. Все взгляды были обращены к нему, как растения к солнцу; не смотрела на него только Саломея. Она улизнула при первой же возможности, направилась к повозке, велела Нативидаду трогаться и принялась ожесточенно рыться в расшитой бисером сумочке в поисках аспирина. Все, что имело отношение к Саломее, происходило либо из пузырька, либо из бутылки: во-первых, пудра, духи и помада для завивки. Во-вторых, головная боль из-за бутылки мескаля. Ну и лекарство — пузырек с пилюлями от несварения желудка. Быть может, ее танцы под «Виктролу» и модный жаргон двадцатых годов тоже взялись из какого-нибудь пузырька. Притаились где-нибудь под скатертью на столике в ее комнате, помогая прогнать уныние.
Если Энрике ее не любит, заявила Саломея в коляске, то она тут ни при чем и не представляет, чем Господь может помочь. Разведенная жена пришлась не ко двору матери Энрике, а значит, та и виновата. И слуги, которые вечно все путают. Ей и хотелось бы обвинить во всем Леандро, но едва ли это было возможно. Тесто из пшеничной муки, из которого он пек булки, было превосходным, шелковистым, как белое платье Саломеи, которое, казалось, можно вылить из кувшина, будто молоко; в этом платье она по-прежнему надеялась в один прекрасный день выйти замуж.
А еще, по всей видимости, виноват этот долговязый мальчишка, ее сын, который подскакивает на кочках в коляске, убирает волосы, упавшие на глаза, и смотрит на океан. На верхушке свадебного торта нет места для парнишки, вымахавшего ростом с президента, которого даже не выбирали.
Чтобы добраться до нефтяных месторождений в Уастеке, Энрике нужно было переправиться на пароме на материк, потом доехать на panga
[35]
до Веракруса и пересесть на поезд. Если его не будет день, значит, и неделю, а лучше бы целый месяц. Саломея хотела сопровождать Энрике в Веракрус, но он отказал, заявив, что она думает лишь о покупках. Вместо этого позволил им приехать в коляске на городскую пристань и проводить паром. В льстивом утреннем свете Саломея махала с причала платком, подталкивая локтем сына, чтобы тот тоже помахал. В пьесе под названием «Энрике думает, как поступить» у обоих была своя роль. «Скоро он объявит нам свое решение, малыш, вот тогда мы сможем вздохнуть спокойно. И понять, что с тобой делать». Энрике упоминал о пансионе в Федеральном округе
[36]
.
