Мужнин сотрудник, только что сдавший в аспирантуре научный коммунизм, соскучился по дискуссиям: «А мы ведь вам нашу колбасу продаем, почему же вы нам свои носки не продаете? Это был бы выгодный товарообмен…»
Надулась: «Ну что стоите, как неживые? Сказано не продавать, своим не хватает».
Отошли. Я захожу в детский отдел. И там хлопчатобумажные носки манят.
Спрашиваю: «Детские носки тоже с местной пропиской?»
– На область тоже отпускаем.
– А я из Москвы.
Смотрит на сынишку, улыбаются друг другу.
– Ладно, две пары выпишу. Славный мальчик у тебя!
А мужики не славные были. Обычные, без носков обойдутся.
Съевши первым вечером суп из пакетика и привезенное с собой, на следующий день решили кутнуть и пойти в ресторан.
Ресторан «Изба» действительно находится в избе на бетонной курноге.
Заходим, гардеробщица – синий халат, шлепанцы на босу ногу.
– Вечером с ребенком нельзя.
– Интересно, – не унывает мужнин сотрудник, – а почему? У вас что, голые пляшут? Русалки на ветвях сидят?
– Что? Нет, голые у нас не пляшут, скажете тоже. Юморист выступает, говорит всякое, что хочет.
– Что хочет? И не сажают у вас?
– Московские, что ль? У вас одна антисоветчина на уме. Он, может, про любовь говорит.
– И что же он говорит такое, что детям нельзя?
– Который тут отец? Что молчишь? Уйми его! Ишь, балагур-паскудник. А ты, мамаша тоже, при ребенке говорят такое.
– Ну что же я такого сказал? – не унимается сотрудник.
– Не перечь, мента позову.
Не выдержала своей суровости, засмеялась:
– Верка, вынеси тут котлеток на двоих, да не жадись, шалава, огурчика положи и пюре. Мужчины, идите в залу, а вы, мамаша, тут с мальцом покушаете, у меня в гардеробишной.
Три рубля плюс жалобы на мужа-алкоголика. А мужики пивo пили.
Маленькая история про одесскую доброту
Москва. К одесскому поезду спешат три еврея: два худых, один толстый. Провожаемые женами. Супружницы худых – налегке, сунули сверточек, и всё. А толстому супружница несет: три курочки, яичек, хлебушка… В общем, если в степи на поезд нападет Котовский или батька Махно и если нашим евреям удастся отмазаться за итальянцев или греков, то они еще неделю с голоду не умрут.
Толстый был начальник лаборатории, худые – его сотрудники, один – партсекретарь ячейки, другой – беспартийный. Они ехали в командировку на одесский завод.
Тетки чмокнулись, пошли домой.
А они поехали, завлабораторией снял галстук, переоделся в тапочки, курочку разложил, нахлебники не отстали, кто водочки, кто огурчиков… покатили, счастливые…
Друзья, я никогда не была в Одессе!
Это непростительно, это печально, это невозвратимо.
Да, я могу поехать на Брайтон-Бич в Бруклине, посмотреть, потоптаться, послушать. Но это не то, это как анекдот, живой одесский анекдот, но не Одесса же…
А у них анекдоты начались уже в проходной завода: на Доске почета были два Иванова, три Нечитайло, одно Папандопуло, остальные так или иначе:
Рабинович такой, Рабинович сякой, Кацнеленбоген, Кацнельсон и просто Кац. А кто у них был парторгом, так у нашего партсекретаря ячейки – тайного еврея с русской фамилией – помутилось в глазах.
Но сама я этого не видела, это мне рассказывали, так что, может быть, Кацев там и больше было, хороших и разных, трудно всех запомнить.
Заходят в кабинет к директору. Дорогие гости из Москвы. Начальники обнимаются, знают друга давно, хихикают, кто толще стал.
Директор про себя говорит в третьем лице: когда Фишман едет в Москву, какие девочки собираются у ресторана «Прага» этого Фишмана встречать! Но все равно он там голодный ходит, и все ему не так. И девочки худые.
Поехали на трамвае в гостиницу загружаться.
– Мужчина, вы будете выходить или просто так думаете?
– Воды нет. Так вы ж не с кочегарки, сами белые.
– Если вам с девочками, идите на бульвар, если нет, на Привоз.
Пошли на Привоз, семьянины, еды купить.
А там глаза разбежались после московской скромности! Сообразили на троих вяленого мяса, сала купили, пропади пропадом еврейская душа.
И так три дня: шуточки-прибауточки, сало-горилка, кисленькое винцо для гипертоника. Вечером девочки на бульварах засматриваются, наши ни-ни, партийный хоть и один, но семейные все!
Вы, поди, презираете их, сало на уме, девушки на виду… Нет, они и в оперу хотели пойти, и в краеведческий музей. Но было лето, опера на гастролях, музей вечером закрыт. Целый день с Фишманом над чертежами, чай с бутербродом, покурить вышли и опять к чертежам. А вечерком на море…
Напоследок банкет на заводе. Там сала нету из-за главного бухгалтера, в кепке ходит, маскируется перед Богом и людьми!
Но рыбку фаршированную из дома принес, чтоб знали, как богоугодно!
А зам самого все сидел с постной рожей, а выпил – губную гармошку достал. Эх, девочек нет, как сплясали бы! Секретарши – они, конечно, девочки, но не решились, оробели московских гостей, видно.
Нагрузились в дорогу едой, прямо с вокзала встречающие откусывали.
Вы спросите, а где доброта? Да везде она в Одессе разлита! Неспешно, хлебосольно, не толкаются, не орут грубо. А что, подвиги надо, что ли, обязательно от себя оторвать-откусить?
Эх, жаль, не была я в Одессе…
Московская доброта 1992 года
Перестройка разбередила всякие народные чувства, одно из которых было чувство обиды.
Бесконечное. За прошлое, когда не дали, и за будущее, когда отымут то, что не дали в прошлом.
Народное чувство обиды порождает обычно два вопроса: кто виноват и что делать? Мы попали в период первого вопроса неудачно: в виде еврейской семьи.
Прямо скажем, рожи в нашей семье не все были обидные, но фамилия да, одна на всех, та самая.
Прошел слух, что евреев отметят крестом на двери. Будет ли это началом периода «что делать?», никто определенно не говорил. Но мысли ходили всякие.
Мы жили в таком доме, где от лифта запертая дверь вела в коридорчик с четырьмя квартирами.
Нашу квартиру в углу коридора окружали три пенсионерские.
У нас были хорошие отношения, натуральный обмен в карточно-сахарные времена, сигнальные оповещения, где что дают и выбросили. Мой сын был незаменим на побегушках: в аптеку-библиотеку, туда-сюда. Ну конечно, там-сям, помыть, починить – мы старались… Старики все были милые, сердечные, пирог испекут – нас угостят.
