Все, что было романтического в натуре Кейти, откликалось на красоту и очарование древнего города – столицы мира, как его с полным правом можно назвать. Любая, самая непродолжительная, прогулка или поездка – и перед ними представали бесчисленные и неожиданные чудеса. То это был великолепный фонтан, изображающий мчащихся лошадей, впряженных в колесницу; на колеснице стояли огромные нимфы и тритоны
[117]
и держали чаши и рога, из которых высоко в воздух взлетали пенящиеся струи и падали затем проливным дождем в громадный мраморный бассейн. То это была каменная арка, украшенная ажурной резьбой, тонкой и изящной, как кружева, – единственный сохранившийся фрагмент языческого храма, словно выброшенный волнами времени из великолепного моря прошлого на жалкий берег настоящего. То это была часовенка в том месте, где сходятся три улицы, с горящей под изображением Мадонны тусклой лампадой и свежей розой, стоящей рядом в вазе, а перед часовенкой стояла на коленях какая-нибудь крестьянка в красном корсаже, голубой юбке и с обшитой кружевом накидкой на голове. То это была залитая солнцем и запруженная экипажами, полными красиво одетых людей, широкая терраса высоко на склоне горы, а внизу раскинулся как панорама весь Рим, огромный, величественный, с неясными очертаниями зданий, в границах, очерченных голубой волнистой линией Кампаньи и Альбанских гор. Или это могла быть широкая лестница с массивной балюстрадой и каменными вазами на колоннах, на ступенях которой сидели люди в странных костюмах и позах, точно сошедшие с каких-то картин, – на самом деле это были натурщики, ожидавшие, когда придут художники и наймут их. Неважно, что именно это было – участок каменной стены необычного оттенка со свисающим с нее пучком коричневой и оранжевой желтофиоли или лоток с овощами, на котором цикорий, эндивий и салат-латук были уложены в виде венков, украшенных крошечными оранжевыми тыковками и алыми перчиками, – все это был Рим. И уже само это слово «Рим» делало город непохожим на другие города, более интересным и наводящим на размышления, в десятки раз более таинственным, чем любое другое место на земле, – так думала Кейти.
Это обстоятельство позволяло ей примириться со всем – с блохами, с грязью, с подозрительной едой, которую приходилось есть, и с еще более подозрительными запахами, которые приходилось вдыхать! Несущественным казалось все, кроме глубокой радости и нового мира мыслей и чувств, которые вдруг появились у нее. Чувствовать себя счастливой Кейти мешало лишь то, что Эми в последнее время выглядела то ли не совсем здоровой, то ли просто непохожей на себя. Во время путешествия из Неаполя она простудилась, и, хотя болезнь не была сколько-нибудь серьезной, по этой или по какой-то иной причине девочка казалась бледной и осунувшейся. Миссис Эш говорила, что Эми, вероятно, очень быстро растет, но таким предположением трудно было объяснить печальное выражение в глазах девочки и усталость, на которую та постоянно жаловалась. Мать со смутным беспокойством начала поговаривать о том, чтобы сократить их пребывание в Риме и перевезти Эми во Флоренцию, на более здоровый воздух. Между тем близился карнавал, пропустить который они никак не могли, и отъезд решили отложить, но ощущение того, что времени остается мало, заставляло миссис Эш и Кейти стараться успеть увидеть как можно больше. Они посвящали все дни экскурсиям, ненадолго возвращаясь в гостиницу и снова покидая ее. Иногда они брали с собой Эми, но чаще оставляли ее в гостинице под присмотром доброй горничной-немки, которая довольно хорошо говорила по-английски и которую Эми очень полюбила.
– В мраморных дворцах так холодно, а эти древние статуи с отбитыми частями наводят на меня тоску, – объясняла девочка. – И нищих я терпеть не могу: они такие грязные. А от лестниц у меня болит спина. И я гораздо охотнее осталась бы с Марией и пошла на крышу, чем ехать с вами, – если ты, мама, не против.
Большая, широкая крыша гостиницы, которую Эми избрала местом для игр, представляла собой подобие висячего сада – хозяева посыпали ее гравием и расставили решетки, увитые плющом, кадки с олеандрами и апельсиновыми деревцами, а вдоль балюстрад – ящики с яркой геранью и левкоями. Там же на привязи держали ручного олененка. Эми взяла его в товарищи своих игр и в его компании, среди цветов, неплохо проводила время, когда мать и Кейти покидали ее.
Кейти всегда первым делом направлялась на крышу, как только они с миссис Эш возвращались в гостиницу после очередной продолжительной утренней или дневной экскурсии. И долгие годы потом вспоминала она с раскаянием, как трогательно рада была Эми видеть ее. Девочка клала головку на грудь Кейти и надолго крепко прижимала ее к себе, не говоря ни слова, а потом говорила только о гостинице и саде. Она никогда не спрашивала, где Кейти была и что делала; казалось, что для нее утомительны даже мысли об этом.
– Я иногда чувствовала бы себя одинокой, если бы не мой милый олененок, – сказала она как-то раз Кейти. – Он такой прелестный, что я не очень скучаю по вас и маме, так как могу играть с ним, когда вас нет. Я зову его Флорио – красивое имя, правда? Мне гораздо приятнее оставаться с ним, чем ездить с вами по всем этим отвратительно пахнущим старым церквам, где везде скачут блохи!
В результате миссис Эш и Кейти окончательно оставили Эми в покое с ее олененком, а сами спешили увидеть все, что только можно, прежде чем придет время уезжать во Флоренцию.
Миссис Эш вместе с несколькими другими путешественниками, с которыми она познакомилась в гостинице, сняла большой балкон в одном из домов на Корсо
[118]
, и Кейти прочувствовала одну из тех волнующих минут, за которыми она ехала в Европу, тогда, когда, впервые выйдя на этот балкон, стояла и смотрела вниз на приливы и отливы только что начавшегося карнавала. На узкой улице стоял гул голосов множества людей всякого рода и звания. Одни были в масках, другие без масок. В толпе были дамы и господа в модных костюмах, крестьяне в ярких пестрых нарядах, удивленные путешественники в цилиндрах и полотняных пыльниках, арлекины, клоуны, черти, монахини, мужчины и женщины в домино всех цветов – красных, белых, синих, черных, а над толпой нависали балконы, цветущие, как розовые сады, только не розами, а прелестными лицами в обрамлении кружев или полуприкрытыми полями нарядных шляп. Цветы были везде – в виде венков на фасадах домов, в букетиках на ушах лошадей, в руках женщин, в бутоньерках мужчин, а торговцы бродили туда и сюда по улице с огромными корзинами фиалок, гвоздик и камелий, предлагая новые букеты покупателям. Воздух гудел от возгласов, смеха, пронзительных криков продавцов, расхваливавших свой товар – сласти, фрукты, птиц, фонарики и confetti; последнее представляло собой комочки извести, большие и маленькие, с вложенными внутрь, чтобы сделать их тяжелее, горошинами. Коробки, полные этих неаппетитных конфет, были подвешены на передней балюстраде каждого балкона, и в каждой лежал жестяной совок, чтобы, зачерпнув, разбрасывать их в разные стороны. Почти все имели на лице или несли в руках проволочные маски, чтобы защитить себя от непрерывного белого ливня, а воздух был полон тонкой пыли, висевшей над Корсо словно дымка и забивавшей глаза, носы и складки одежды всех присутствующих неприятными, раздражающими частицами.
