– Он был неудачник и пьяница, – перебил его Якоб. – Когда ты поймешь наконец, Бартоломей? Он избивал маму и нас, детей. Да, когда-то я тоже любил и почитал его, но потом увидел его истинное лицо. Я не хотел становиться таким, как он! Никогда!
Младший Куизль мрачно кивнул.
– И поэтому ты просто поджал хвост и сбежал. Не преминув при этом сжечь колдовские книги, наше наследие. А нас ты просто бросил в беде. Мне было двенадцать, Лизель едва исполнилось три. Когда ты ушел, у матери была тяжелая лихорадка. Помнишь? Она так и не оправилась после болезни. Но в конце концов ее убило горе, а не болезнь! О чем ты только думал тогда? – спросил он.
И снова, но теперь совсем тихо:
– Господи, о чем же ты только думал, Якоб?
Магдалена молча взглянула на отца. Тот избегал ее взгляда и смотрел себе под ноги. Она знала, что отец еще в юности отказался от семейного ремесла и отправился на войну. Но о том, что стало с его братьями и сестрами, он никогда не рассказывал. О тете Элизабет было известно лишь то, что после смерти родителей она росла сначала у знахарки, а потом у Якоба, когда тот вернулся. А потом и она уехала с каким-то цирюльником в Регенсбург. О Бартоломее Магдалена впервые услышала лишь несколько лет назад. Отец выстроил неприступную стену молчания вокруг своей семьи и ее прошлого.
Теперь Магдалена узнала почему.
Бартоломей вдруг поднялся и задрал правую штанину. От лодыжки и выше тянулся старый белесый шрам.
– Посмотри на мою ногу, Якоб, – прошипел он. – Внимательно посмотри! Это твоих рук дело. Когда ты после смерти отца бросил меня на крыше, одного против тех кровожадных молодчиков, я прыгнул. Но не достал до следующего карниза, а камнем рухнул вниз. Переломанные кости, как рыбьи, торчали из ноги. Старый цирюльник, этот чахоточный коновал, покромсал ее и сделал только хуже. С тех пор я калека, Якоб. Из-за тебя!
– Отец, – начала Магдалена нерешительно. – Это… это правда? Прошу тебя, поговори со мной! Что произошло тогда?
Старший Куизль прокашлялся и, запинаясь, принялся рассказывать:
– Магдалена, твой дед был пьяницей, – начал он. – В последние два года с ним просто житья не было. Он бил нас, транжирил деньги, которых и так не хватало, и позорился во время казней. Люди ворчали и чернили единственного потомка прославленного Йорга Абриля, ужаснейшего из палачей. – Он скривил рот в насмешливой улыбке. – Палачей, конечно, мало кто любит, но они, по крайней мере, пользуются уважением. Твоего же деда никто не уважал. Когда он в третий раз устроил цирк на эшафоте, люди забили его камнями, как собаку. Мы с Бартоломеем были тогда помощниками – и еле ноги унесли…
– Проклятье, Якоб, из нас двоих ты был старшим! – перебил его Бартоломей. – Ты знал, как проходит казнь. Ты должен был помочь отцу! Но нет, ты просто стоял столбом. Мой любимый старший брат, образец для подражания, просто наложил в штаны от страха! И в довершение всего оставил меня на крыше, Бертхольдам на растерзание.
– У меня не было другого выхода. Когда же ты наконец поймешь?
Якоб запнулся, потом все же продолжил; слова теперь лились из него рекой.
– Да, я оставил тебя одного на крыше! Я ведь должен был предупредить остальных, маму и Лизель! Бертхольд-старший и его люди уже шли за ними. Обе едва успели спрятаться. И если бы судебный секретарь не…
Тут Бартоломей снова его перебил:
– Вот только через пару недель ты все же бросил нас, причем всех разом. Просто взял и ушел! – В голосе его слышалась горечь.
– Потому что мне все опротивело! Ты, отец, само это место! Я… я не хотел становиться таким, как отец или даже как дед. Да, я забрал и сжег колдовские книги, а потом просто ушел на войну. Подальше от вас, подальше от семьи и дурной славы, от которой никогда не отмыться. Черт, да мне и четырнадцати тогда не было!
– Ты бросил нас, – повторил Бартоломей дрожащим голосом. – Ты хоть представляешь, каково это – жить отродьем палача, которого к тому же забили камнями? Нам каждый день приходилось терпеть насмешки и придирки. Когда мама наконец умерла от горя, маленькую Элизабет приютила знахарка в Пайтинге. А я, еще малолетний, пошел скитаться по свету. То было тяжелое время, Якоб. И только здесь, в Бамберге, я занял наконец место палача. Я почти забыл тебя. – Он горестно рассмеялся. – И вот ты являешься в один прекрасный день, в самый разгар войны. Дослужился до фельдфебеля, крепкий осанистый парень, такой же заносчивый, как и прежде… Я помню, как ты поморщился, когда вошел в мою вонючую хижину.
– Это неправда, – пробормотал Якоб.
– Ты, видно, думал, что протянешь мне руку и все забудется, – продолжал Бартоломей, словно и не слышал брата. – Но не все так просто. Я все это время надеялся, что ты сохранил колдовские книги. Думал, ты забрал их и где-нибудь спрятал. Но потом я узнаю от тебя, что ты спалил их, как кучу листьев… Этого я тебе никогда не прощу. И этого тоже. – Он показал на свою покалеченную ногу. – Некоторые раны не заживают, Якоб. Никогда.
– И все-таки ты взял Георга в подмастерья, – тихо ответил старший Куизль. – Я благодарен тебе за это, Барт. Хоть ты и не простил меня.
– Знаешь, чего я никак не пойму? – произнес Бартоломей через некоторое время. Он опустил штанину и сел рядом с братом. – Почему ты все-таки стал потом палачом? Почему не остался на войне, а вернулся в Шонгау? Насколько я знаю, палач из Штайнгадена неплохо справлялся вместо тебя.
Якоб смотрел куда-то сквозь верхушки деревьев, словно искал там ответ.
– Я встретил женщину и полюбил ее, – ответил он наконец. – А война – это бесконечная кровавая дрянь. Не место для плаксивых младенцев. Я искал место, где мог бы остаться и кормить семью. – Он с грустью взглянул на брата. – А кроме как убивать, мы, Куизли, ничего и не умеем. В этом мы мастера. Уж если и приходится убивать людей, так пусть этим занимаются те, кто делает это лучше других, не причиняя при этом страданий. Вот что я усвоил на войне.
Он глубоко вздохнул. Теперь все было сказано. Казалось, сильнейшая буря наконец миновала.
– И что Георг, все знает? – спросил старший Куизль через какое-то время.
– Все, – Бартоломей кивнул. – Я рассказал ему еще в прошлом году. Его это здорово потрясло. – Он неожиданно улыбнулся. – Похоже, это у нас в крови, вечно приходится друг друга разочаровывать.
Над поляной воцарилось молчание, слышался лишь отдаленный голос кукушки. Магдалена тоже молчала. Отец, всегда большой и сильный, вдруг показался ей старым и очень ранимым. Он сидел на поленнице с погасшей трубкой во рту, серый и неподвижный, как древний памятник. Магдалена никогда еще не любила его так крепко, как в эту минуту.
– Ты… ты меня не разочаровал, отец, – сказала она тихо. – Наоборот. Но хорошо, что ты…
Тут из сарая, возле которого она стояла, послышалось глухое рычание. Магдалена вздрогнула.
– Господи, это еще что? – спросила она опасливо.
