Гвенор сказала:
– Будь он сыном Роуэна, его готовили бы к воинскому пути. Это куда опаснее.
– Он так быстро вырос… – Овейн не мог отвести взгляд от сына. – Это не Роуэн.
В племени верили, что после смерти тела жизнь не заканчивается и человек может переродиться. Бессмертие души не подвергалось сомнению. Разве листья, опавшие с дерева, не становятся перегноем, питающим дерево, родящее новые листья?
Овейн хотел, чтобы душа Роуэна возродилась в Брисе. Молился богам, ждал знамений. Многие годы он надеялся получить подтверждение, знак, хотя бы намек на узнавание. И каждый раз Гвенор остужала эту надежду: она твердила, что его действия бессмысленны. Душа брата воплотилась не в сыне – в самом Овейне.
Гвенор ведала тайным знанием. Замечала то, что оставалось секретом для остальных. И она видела, что Роуэн слился после гибели со своим братом. Она носила на теле колдовскую метку. Маленькая родинка в форме звезды, на левой груди, прямо над сердцем. Овейна эта родинка приводила в восторг. И Брис тоже родился с такой.
Однажды ранним утром, через несколько месяцев после рождения сына, Гвенор застала мужа над колыбелью. Овейн раскачивал металлическую звезду, сделанную им для сына. Тот тянул ручки и смеялся, когда Овейн отодвигал игрушку.
– Ты ложился? – спросила она.
Он промолчал, да Гвенор и не ждала ответа. Она знала, какое наваждение преследует его и почему он часами сидит над сыном.
– Мне нужно кое-что тебе рассказать.
Она колебалась, не зная, как муж воспримет известие.
– Твой брат. Во время погребения кое-что произошло.
– О чем ты, жена?
– День был хмурый, помнишь?
Овейн кивнул.
– Но во время обряда тучи разошлись. Помнишь?
– Нет.
– Разошлись. И внезапно на небе сверкнул яркий желтый луч – и упал прямо на тебя. Как будто укутал в золотой плащ. Такой яркий, что глаза слепило. А потом ты словно впитал его, растворил в себе. К концу обряда ничего уже не осталось. Так вот, это был Роуэн. Я чувствовала его присутствие, его запах. Он был там, Овейн, в этом луче, этим лучом – и луч вошел в тебя.
Овейн слушал – и не верил. Если бы Гвенор говорила про чью-то еще душу… Но Роуэн – в нем? Он не мог не думать, что Гвенор убеждает не его – себя. Она так и не смирилась с его смертью.
Они оба тяжело переживали эту потерю. Разумом Овейн понимал: раз он по-прежнему оплакивает брата, то и жена тоже. Ведь если человек больше не дышит – это же не причина, чтобы его разлюбить? Но как бы он ни боролся с собой; как бы ни убеждал себя, что понимает жену, – ревность ела его поедом.
* * *
Гвенор вошла в комнату и встала рядом.
– Все смотришь? – Она мотнула головой, указывая на Бриса.
Протянула мужу кубок меда. Тот принял и выпил.
– Не отвлекай, пусть мальчик трудится.
Она взяла мужа за руку. Тот повернулся к ней, стараясь не думать о том, что раньше она любила другого. Что, возможно, до сих пор хочет Роуэна – не Овейна. Она была его женой уже четырнадцать зим. И сейчас стояла рядом, предлагая бегство от всех тревог.
Ее груди, мягкая плоть под грубым холстом платья, ее запах… Запах масла: Гвенор втирала его в кожу, чтобы та не потеряла упругости. Запах ее тела. Запах, который мог пить только он один. Она пахла плодоносящими деревьями, распускающимися бутонами цветов, готовой к посеву землей.
Овейн потянул завязки платья и коснулся бедер. Ее бросило в дрожь. Его пальцы, пальцы жреца, не были загрубевшими и шершавыми, как у воинов. Как у брата. Должно быть, пальцы Роуэна оставляли на ее коже царапины. Но хоть в этом-то он нравится ей больше?
Иногда Овейн действительно испытывал чувство, что брат рядом. В такие мгновения они будто делили ложе втроем. И когда сейчас он вошел в Гвенор, теряя голову от страсти и желания заставить ее содрогаться и стонать от наслаждения вместе с ним, его вела не только его собственная страсть.
Кто внушил ему эту мысль? Гвенор? Или так и было на самом деле?
Из поколения в поколение жрецы передавали знание о том, что совокупление – священная часть обряда плодородия, ритуала жизни и смерти. Но в самой глубине сердца Овейна терзало сомнение, так ли это? Близость с женой ошеломляла. Пугала своей огромностью. Подавляла. Кружила голову сильнее, чем священные настои, которые он пил, или священный дым, который он вдыхал, чтобы услышать богов.
О ком ты сейчас думаешь? Он хотел выкрикнуть этот вопрос, входя в ее плоть, чувствуя готовность ее лона принять его. Он будто входил в священную пещеру на берегу моря. Незаметный посторонним вход, но внутри… О, внутри…
С кем ты сейчас? Со мной? С братом? Кого из нас принимает твое лоно?
Эти вопросы были его личной пыткой. Они терзали разум каждый раз, когда он делил с Гвенор ложе. Они повторялись в ритме бедер – его, ее – и в ритме его пальцев, ласкающих ее волосы, и в ритме ее пальцев, ласкающих его спину, и в ритме слипшихся губ, с ее горячим дыханием на его шее. И в ритме бьющихся вместе сердец.
С кем ты сейчас? С кем ты сейчас? Мой брат жив во мне? Он мертв?
Рука Овейна сжала ее ягодицы. Тело прижалось к телу. Близко. Невозможно близко. Она отдавалась ему целиком, вся, ее сотрясала дрожь. Вот она вскрикнула, вцепившись в него изо всех сил. Его кровь закипела. Воздух вокруг них пылал.
– Гвенор… – шепнул он. – Я так тебя хочу!
– Ты… во мне.
– Еще. Сильнее. Мы – одно. Только мы. Только я и ты.
Ее волосы благоухали цветами, губы несли вкус меда. Он вдыхал… Лакомился… Пил…
Хриплый шепот:
– Ты меня околдовала…
Гортанный смех:
– Да.
Да. Да. Околдовала. Его колдунья.
Они вместе достигли вершины; кровь неслась по жилам, наполняя тела благословенным огнем. Он вошел в нее последним рывком. Ее лоно было целой Вселенной. Вокруг взрывались и гасли звезды.
– Овейн, Овейн, – стонала она.
Взрыв. И опустошение. Его. Ее. Первое мгновение после.
Они неподвижно лежали рядом. Остывая от сжигавшего их мгновением раньше огня. Сейчас кожа Гвенор пахла ароматом их страсти. Снаружи доносились мерные удары: Брис работал над маской.
– Мне пора в святилище.
– Надолго?
– Знаешь сама. Пока не пойму, что делать.
– Ночью идти опасно. Прилив, вода стоит высоко, – предостерегла она.
– Помню.
Он ласково погладил ее, убрал со лба волосы. Кожа Гвенор была покрыта испариной. Когда ему снова удастся с нею лечь?
– Я вопрошаю богов все годы нашего брака. Что тебя встревожило на этот раз? – спросил он.
