Моя настороженность растаяла, сменившись восхищением. Пускай Сибилла по-прежнему оставалась для меня во многих отношениях загадкой, но я ее понимал, потому что сам когда-то испытывал ту же беспомощность. С тех самых пор, как я подрос настолько, чтобы осознать, сколь безжалостен этот мир к слабым, – с тех самых пор я боролся за существование точно так же, как Сибилла. Она искала свободы, много лет прожив под игом Ренара, как я когда-то жил под игом Роберта Дадли. Ренар жесток, расчетлив и безжалостен – точь-в-точь как мой бывший господин. Точно так же он убежден, что заслуживает лучшего, и готов на все, чтобы достичь своей цели.
Я ощутил, как рушатся незримые стены возведенной мной крепости. Словно почуяв это, Сибилла одним шагом преодолела расстояние между нами. Образ Кейт мелькнул в моих мыслях… однако на сей раз я уже не мог избегнуть прикосновения Сибиллы. Я был заворожен ее пристальным взглядом, теплом ее близости…
– Понимаете? – настойчиво спросила она. – Я должна избавиться от Ренара. Вы хотите защитить принцессу, а я хочу спасти себя самое, так давайте же объединим наши усилия! Позвольте мне помочь отыскать доказательство, которое вам так необходимо!
– Н-нет, – пробормотал я с запинкой и попытался отступить. – Я не могу просить вас…
– Вы и не просите.
Сибилла подалась ко мне и прервала мои возражения поцелуем. Губы ее были словно опаленный бархат, и одно их прикосновение породило вспышку нестерпимо жгучего желания.
Не сказав больше ни слова, Сибилла повернулась и пошла прочь по галерее. Край черного платья стремительно колыхался вокруг ее ног. В считаные секунды она свернула за угол и исчезла, а я так и остался стоять, словно приросший к полу; и тем не менее мне казалось, что она по-прежнему здесь, словно этот поцелуй наложил на меня невидимую печать ее присутствия… и я стал уже понемногу склоняться к тому, о чем и помыслить не мог.
* * *
Я вернулся к себе в полном смятении мыслей. Схватив шапку и плащ, я отправился в конюшни, оседлал Шафрана и легким галопом выехал за пределы дворца. Мысленным взором я все время видел Сибиллу; мне приходилось отгонять непрошеные воспоминания о чувствах, которые она во мне пробудила. Я не мог позволить себе потерять самообладание – именно сейчас, когда столько поставлено на карту. То была минутная слабость: я скорбел о Перегрине и был изнурен опасностями, которые ежеминутно тяготели надо мной при дворе. Я всего лишь человек из плоти и крови, подвластный всем человеческим недостаткам; это вовсе не значит, что я неверен. Я не стал бы лгать себе, отрицая, что Сибилла влечет меня, однако я никогда не изменил бы Кейт и уж тем более не воспользовался бы уязвимостью женщины, столь очевидно оказавшейся во власти бедственных обстоятельств.
Тем не менее я, охваченный душевным разладом, несся вскачь по Лондону, как в тумане, и едва не проехал мимо церкви Всех Святых. Я так резко осадил Шафрана, что конь недовольно фыркнул, возмущаясь бесцеремонным рывком удил.
Я не испытал раскаяния, потому что не мог сейчас себе этого позволить. Неимоверно тяжкое дело, которое мне предстояло исполнить, требовало всех моих сил.
Стены церкви были сложены из изъеденного лишайником камня, над ними высился массивный шпиль в виде башенки, и видно было, что здание содержат в порядке. Кроме того, отсюда открывался зловещий вид на расположенный поблизости Тауэр. Я вглядывался в громоздкие очертания крепости, которая походила на сжатый кулак, надежно укрытый за наружной стеной, и гадал, за которой из множества крохотных бойниц располагается камера Дадли.
Скоро узнаю, подумал я с содроганием и, отвернувшись, вошел через узкий дверной проем в гулкую пустоту церкви. То, что я обнаружил, стало для меня полной неожиданностью. Церковь Всех Святых служила местом погребения для тех, кого казнили в Тауэре; здесь покоился сэр Томас Мор, жертва разрыва короля Генриха с Римом. Память о былых жестокостях и злодействах пропитала эти древние стены, но так же явственна была поразительная красота, заключенная в ее расписных сводах, золоченых изваяниях и роскошных витражных окнах. Величие Рима сохранилось здесь вопреки всему, и когда я объяснил пухлому священнику, который поспешил выйти навстречу, чего ради явился сюда, он пробормотал какую-то банальность и провел меня по стертым каменным ступеням в стылую крипту – подземную часовню, где находились усыпальницы.
На оструганном возвышении стоял небольшой дощатый гроб, и при виде его горло мое стеснил тугой комок.
– Ее величество все оплатила, – сообщил священник с очевидной гордостью. – Хотя, как я понимаю, мальчик не мог похвастаться знатностью рода, она настояла на том, чтобы его положили покоиться здесь до весны, пока не оттает земля. Для него уже выделен участок на церковном дворе, вдалеке от ямы, где хоронят обычных изменников, – и все это за счет ее величества. Она проявила чрезвычайное великодушие, оказав такую честь…
Я поднял руку:
– Прошу вас! Можно мне немного побыть одному?
Оскорбленно надувшись, священник кивнул и вышел.
Я неотрывно смотрел на восковое лицо Перегрина – только оно и не было скрыто саваном. Никогда прежде я не видел это лицо таким спокойным и неподвижным; протянув дрожащую руку, чтобы прикоснуться к безжизненно замершим завиткам волос на лбу, я почти ожидал, что мальчик сейчас зальется смехом и сядет. Слабый, едва уловимый запах трав, которыми было омыто тело Перегрина, оставался единственным признаком жизни в этом царстве мертвого камня. Когда я наконец осознал это, наконец смирился с тем, что Перегрин и вправду навсегда покинул этот мир, из груди моей вырвался сдавленный всхлип.
Так я стоял над ним, казалось, целую вечность, прежде чем вновь услышал шарканье священника. Он кашлянул и почтительно, хотя и с затаенным недовольством проговорил:
– Час уже поздний, скоро я должен буду закрыть церковь. Если у вас не имеется других пожеланий, гроб будет запечатан и оставлен здесь до весны.
Я кивнул и заставил себя отступить на шаг, запоздало подумав о том, что мог бы принести какую-нибудь безделушку и положить ее в гроб, чтобы Перегрину было не так одиноко в вечной темноте.
– Прощай, мой милый друг! – прошептал я. – Я отомщу за тебя.
На город спустились сумерки. Я молча доехал до Уайтхолла, поставил Шафрана в стойло и заплатил конюшенным мальчикам сверх обычного, чтобы заботились о нем и о коне Перегрина. И ушел не сразу, пытаясь обрести некое утешение в обществе бессловесных животных; кони принюхивались ко мне, словно чуяли бездну, которая разверзлась внутри меня.
В эту ночь я не смог уснуть. Я сидел, скрестив ноги, на полу в своей комнате и в чадном свете почти догоревшей свечи водил оселком по лезвию шпаги до тех пор, пока пальцы не начали кровоточить и не заныли все мускулы, – но не обрел облегчения в усмирении плоти.
Я больше не мог управлять чужаком, в которого превращался.
Тауэр
Глава 14
В час ровно я выехал на Шафране из конюшен, слуга Кортни уже ждал меня за воротами. Он восседал на громадном сером жеребце, привычно завернувшись в черный плащ и низко надвинув капюшон, чтобы скрыть от посторонних глаз изуродованное лицо.
