— Да, да, дом Тимотео. Здесь очень грязно. Но смею вас заверить, что все, что вы вчера ели, было подвергнуто кипячению. В этом как раз мы с братьями-францисканцами добились определенных успехов: привили людям элементарные навыки гигиены и резко сократили заболеваемость дизентерией.
Выйдя из удушливой атмосферы жилого поселка, они добрались до мокрого поля, на котором Альберту с двумя десятками сверстников играли в футбол. Встреча была жаркая. Счет в матче обозначали по две пустые канистры из-под масла, выставленные у обоих ворот.
Не прерывая игры, футболисты приветствовали приходского священника.
— Oi, дом Эрнешту! Como vai?
[93]
— Bem, bem
[94]
, — отвечал Хардт и махал в ответ.
— Кажется, они не скучают, — заметил Тим. — Какие у них еще тут есть развлечения?
— Да никаких, — ответил его спутник. — А кроме того, нам особо некогда заниматься здоровыми, нам и страждущих хватает. Идемте дальше.
Они вернулись на тесные улицы поселка, и Хардт продолжил свои пояснения:
— Вы, должно быть, себе представляете, что у нас здесь — как вы выражаетесь, в странах «третьего мира» — очень высокий уровень рождаемости.
— Да, — тихо сказал Тим. — Кажется, представляю.
— Но стремительный рост населения сдерживается благодаря одному из самых высоких в мире показателей младенческой смертности, — с горькой иронией продолжал Хардт. — Ребенок, родившийся в здешних условиях, имеет в десять раз больше шансов умереть на первом году жизни по сравнению, скажем, с Огайо. А оканчивает свою жизнь (если вообще можно назвать жизнью существование индивида в таких вот фавелах) средний бразилец на десять лет раньше, чем его собратья в Штатах.
Несколько минут они молча шагали по грязной дороге. Потом Тиму пришел в голову вопрос:
— Дом Эрнешту, не сочтите меня ненормальным, но я заметил, что нам то и дело попадаются кучки довольно атлетических парней, которые… как бы это сказать… ко мне приглядываются, что ли…
— Не тревожьтесь, — успокоил Хардт. — Они вас не тронут.
— Но кто они? Бандиты?
— Это сильно сказано, Ваша честь. На самом деле они не просто известные граждане фавелы, но и члены организации жителей — так называемой ассоциации морадореш. Если коротко, они следят, чтобы все было в порядке, и делают для нас то, что должны бы делать власти.
В этот момент они поравнялись с большим зданием, которое заметно выделялось на фоне нищенских лачуг. Это было длинное белое строение, похожее на сарай. При ближайшем рассмотрении в этом бараке оказалось целых два этажа.
— Сей небоскреб — наша больница, — объяснил дом Эрнешту.
— А эти люди на крыльце — морадореш или врачи?
— Не те и не другие. Это гробовщики.
Хардт серьезно посмотрел на Тима.
— Лучше вам туда не ходить. Некоторые болезни очень заразные.
— Ничего страшного, — заявил Тим, призывая на помощь всю свою отвагу.
К тому, что предстало его взору, он совсем не был готов. Ему доводилось посещать больных и умирающих во многих клиниках, но никогда он не видел смертельно больных людей, которые не получали бы совсем никакого лечения и ухода.
Огромная палата оглашалась криками молодых и стенаниями стариков. На плечо Тиму вдруг легла ободряющая рука Хардта. Эрнешту ласково заговорил:
— Я тебя хорошо понимаю, брат мой. Последние десять лет я прихожу сюда изо дня в день и все равно не могу к этому привыкнуть.
— А что, врачей никаких нет? — изумился Тим. К горлу подступила тошнота.
— Конечно, нет, — ответил Хардт. — Они приходят, совершают обход и уходят. Время от времени, если расщедрится какая-нибудь крупная фармацевтическая компания, оставят тут обезболивающие средства или какие-нибудь новейшие препараты.
— Хоть какое-то утешение… — заметил Тим.
— А-а… — махнул рукой Хардт. — Вы должны понять, что при всей щедрости любых компаний мира они все же предпочитают не дарить, а продавать. А это значит, что лекарства достаются нам тогда, когда по той или иной причине они признаны негодными для «цивилизованного» потребления. — Он уточнил: — Не стану вам говорить, как нас завалили талидомидом, когда весь мир уже кричал о вызываемых им врожденных уродствах и прочих пакостях.
Медсестры у нас есть. Причем одна или две даже с образованием. Остальные — те же морадореш, которые умеют только делать уколы, выносить покойников и перестилать койки. — Он тяжко вздохнул. — Это единственное место, где я жалею, что не избрал своей специальностью медицину. Что может священник? Только совершить последний обряд и попробовать объяснить несчастным, почему Господь так рано забирает их к себе…
Тим огляделся. На низких койках лежали больные. Одни корчились от боли, другие бились в судорогах, но большинство от слабости даже не шевелились. Да, подумал он, вот так должен выглядеть Дантов ад. Постепенно за криками и стонами умирающих он стал различать какой-то другой звук.
— Я слышу детей.
— Верно. — Хардт смерил его внимательным взглядом. Ему стало жаль Тима. — Они наверху. Если сказать вам, что там в десять раз страшнее, чем тут, это не будет преувеличением. Вы уверены, что выдержите?
За Тима ответили его горящие глаза.
— Разве не сказал Господь: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное»?
— Прекрасно, брат мой, — похвалил Хардт и дружески взял его под руку. — Я восхищаюсь вами.
Хардт повел его по шаткой импровизированной лестнице на второй этаж.
От вида и запаха Тима затошнило. Несчастные маленькие дети, бледные и тощие, некоторые — со вздутыми животами, лежали на матрасах и скулили. Самые маленькие умирали на руках у матерей.
— Скажите, — срывающимся голосом спросил Тим, — сколько из этих детей выйдет отсюда живыми?
При всей любви к риторике Хардт на этот раз не хотел говорить вообще.
— Сколько, дом Эрнешту? — не унимался Тим.
— Иногда, — начал Хардт, — очень редко, Господь посылает нам чудо. — Он опять замолчал.
От ощущения собственной беспомощности Тим разозлился.
— Чем они больны?
— Чем обычно болеют дети? Дизентерией, тифом, малярией и, конечно, СПИДом. Поскольку болезни — это единственное, в чем мы идем в ногу со временем.
— Это же бесчеловечно! — взорвался Тим. — В Бразилии только в городской черте должно быть шесть крупных клиник!
Хардт кивнул:
— Они существуют. Но мы, как говорится, — не их район.
