Тим что-то задумал. Он повернулся к Хардту и попросил:
— Вы можете отвезти меня в отель, а потом обратно?
— Конечно. — Тот был в недоумении. — Но зачем?
— Не спрашивайте. Можете считать, что я решил что-то сделать для этих детей.
— В таком случае вы бы лучше помогли ребятам у входа сколотить побольше маленьких гробов.
Тим вышел из себя:
— Сейчас, дом Эрнешту, я говорю с вами на правах архиепископа. Извольте сделать то, о чем вас просят!
Хардт в изумлении развел руками и двинулся к выходу.
При виде заляпанного грязью джипа привратник отеля «Националь» поспешил навстречу, чтобы поскорей отправить его на стоянку, но тут заметил, кто за рулем.
— Добрый день, падре. Давайте я отгоню вашу машину?
— Спасибо, мы только на минутку и сейчас же обратно.
— В таком случае я стану сторожить ваш джип, как цепной пес!
Хардт подмигнул Тиму, словно говоря: понял, кто здесь главный?
Через несколько минут Тим вышел, таща с собой черный саквояж.
— Могу я спросить, что у вас там? — поинтересовался Хардт, отруливая от тротуара.
— Нет, брат мой, — отказался Тим. — Это сугубо официальное дело.
Остаток пути они слушали по радио жаркий репортаж с футбольного матча.
Доехав до селения, Тим извинился и прямиком направился к Хардту в кабинет. Переодеваясь, он слышал, как обмениваются недоуменными репликами Эрнешту с Изабеллой. Когда он вышел, у обоих от его вида захватило дух. Он был в полном пурпурном облачении епископа римской католической церкви.
— Что это вы задумали? — саркастически произнес Хардт. — До карнавала два с лишним месяца.
Тим не смеялся.
— Я снова иду в больницу. Можете меня не провожать. Я помню дорогу.
Он, не мешкая, вышел из дома. За ним двинулись ошеломленные хозяева.
Прошло минут двадцать, и они поняли, что есть такие аспекты земного и божественного, которые «теология освобождения» не учитывает. Тим поочередно подходил к больным детям, опускался рядом с ними на колени, разговаривал (с каждым — на понятном ему языке), а главное — прикасался к ним рукой. Хардты видели издали, что от его слов дети смеются, а матери плачут. Всякий раз он заканчивал беседу крестным знамением, после чего переходил к следующему больному, а рыдающие матери благословляли его и инстинктивно старались облобызать ему руку.
Дойдя таким образом до конца палаты, Тим обернулся и далеко за морем детских глаз увидел своих хозяев. Оба улыбались. Он отслужил самую важную службу за все годы своего священства.
Потом все трое вернулись к Хардтам, и, пока Изабелла готовила кофе, Эрнешту спросил:
— Что это было — урок мне, как надлежит пастырю исцелять души?
— Дом Эрнешту, — отвечал Тим, — если вы извлекли для себя что-то новое, я буду только рад. Что до меня, то я лишь пытался доказать самому себе и вам, что в могуществе Святой Матери Церкви есть нечто позитивное.
Но убедить Хардта ему не удалось.
— Тим, — начал он, — с вашим сердцем вы тронули бы этих детей даже в костюме Санта-Клауса.
— Не согласна! — вступилась за гостя Изабелла. — Люди знают, что пурпурную мантию носят епископы. Только они никогда их не видели. — Она повернулась к Тиму. — Вы были правы, дом Тимотео.
— Спасибо. Если вы думаете, что это может как-то помочь, то я бы хотел завтра отслужить там молебен. На каждом этаже.
Ко всеобщему изумлению, Хардт вдруг попросил:
— А можно я вам буду ассистировать, дом Тимотео?
Дни слагались в недели, недели — в месяцы, и постепенно отношения между двумя слугами Господа стали весьма доверительными. Тим со временем стал отдавать предпочтение теплу бразильского семейного очага перед роскошью отеля. Частенько они ночи напролет проводили в дискуссиях на темы Священного Писания. И делились самым сокровенным.
Однажды вечером Хардт, по обыкновению попыхивая сигаретой, спросил:
— Скажи мне, мой юный друг, неужели ты никогда не любил женщину?
Тим замялся, не зная, как ответить. Даже в этой дали и глуши в его подсознании продолжал жить образ Деборы. Однако он не говорил о ней никому за исключением своего духовника, да и тогда не называл ее имени. И не рассказывал, что он испытывал, когда был с нею. Он всегда говорил только о своем грехе, но никогда — о счастье. Сейчас же Тиму захотелось излить душу этому человеку, которому он так сильно симпатизировал.
Бразильский пастырь внимательно выслушал его рассказ, не перебивая даже тогда, когда Тим говорил сумбурно и комкал детали.
Потом Хардт деликатно сказал:
— Думаю, тебе бы следовало на ней жениться. — Он вздохнул и спросил: — А ты так не считаешь?
— Я принял обет. Я женат на Святой Церкви, дом Эрнешту.
— И тем самым лишь увековечил ложный постулат. Из всех отрывков Писания, которые я мог бы сейчас привести в доказательство своей правоты, самым парадоксальным — и подходящим к случаю — является глава третья из Первого послания к Тимофею. Ты, конечно, помнишь, что в ней сам апостол Павел формулирует требования к образцовому епископу, настаивая, что он должен быть «непорочен… трезв, благочинен…».
Тим машинально вставил пропущенное:
— «…одной жены муж».
— Скажи честно: ты до сих пор не можешь ее забыть?
Взор Тима затуманился, так что он не видел лица своего друга.
— Да, Эрнешту. У меня перед глазами все время ее лицо.
— Мне жаль тебя, — сочувственно произнес Хардт. — Мне жаль, что тебе не суждено испытать той особой любви, какая есть между мной и моими Альберту с Анитой.
Тим развел руками.
— А ты сумел бы ее отыскать?
После некоторого раздумья Тим сказал:
— Думаю, это возможно.
Они немного помолчали. Затем Хардт снова заговорил:
— Я буду за тебя молиться, брат мой.
— О чем конкретно?
— О том, чтобы тебе достало мужества, — ответил тот с чувством.
77
Дэниэл
Это было как искривление времени. Несколько минут назад я любовался по-галльски изысканными улицами Монреаля — и вот через каких-то несколько кварталов нахожусь уже в районе, который вполне мог бы сойти за нью-йоркский Истсайд сто лет назад.
Нет, улицы и здесь выглядели достаточно элегантно — и Сент-Урбен, и бульвар Сен-Лоран. Но этим канадский дух района исчерпывался. Вдоль всего бульвара, который местные называли не иначе как Главный, вывески магазинов были на идише, и этот язык звучал повсеместно в оживленных переговорах лоточников с бородатыми покупателями в черных пальто.
