…или…
…если прав Илья…
…щит надобно развернуть раньше…
…да двойным сделать, чтоб не сразу треснул… и тогда, глядишь, будет минута-другая… а там, коль повезет, то и подмога подоспеет. Надобно верить, что подоспеет, без веры не сдюжим… а мы должны… ибо как иначе-то… иначе нельзя… люди погибнут.
Много людей.
Я открыла глаза, когда завыли волки. Глухо так, будто отходную выводя.
— Ну вот, — Ильюшка смачно потянулся. — Да здравствует новый день…
Солнце и вправду показалось над болотом.
Только мне от того радостно не было.
ГЛАВА 59,
где будущее становится настоящим, а потом и прошлым
Сколько веревке ни виться, а до петли рано иль поздно доберешься. Сие не моя мудрость, не бабкина, но людей лихих, которых иным, приличным, слухать не след. Да только, подслушанное ли невзначай, оброненное кем-то, привязалось изреченьице, и так, что не скинешь.
Вот и вилась дорога.
Ложилась по полотнам болота.
И петлею в ней, неминуемою, гляделся далекий пока лес.
Шли мы… а от как на смерть и шли. Коней заводных отпустили, поелику некогда буде с ними возиться. То Илья сказал, и перечить ему не стали.
Умен барин.
И говорить умеет так, что слухают.
Быть бы ему воеводою аль главным над царевыми стрельцами, но не попустят, упомнят батюшкины грехи. И ведает о том Илья. Лицо сухое сделалося, строгое. Не лицо даже — маска.
Лойко вот, напротив, песенку развеселую насвистывает, да только Станьку к бабке пересадил.
И в самый конец их и меня поставили.
Нечего бабам под ногами крутиться. Я сидела в седле ровно, как умела, а за нонешнюю ночку умения прибавилося. И плела… щит свой плела, да нити силы тянула потолще, чтоб крепче стал. И тянулися они медленно, и все мнилося — не поспею. Даже когда поспела, когда свернула заклятье клубочком, как то Арей показал, и за другое взялася — щитов мало не будет, а больше ничего-то я не умею, — все одно боялась…
…и помереть.
…и выжить, когда оне мертвыми будут.
…и ошибиться, потому как верно Илья сказал, что легче упредить удар, о котором ведаешь.
И чудился мне смех Старое Ольхи. Не прискучили ей, клятой, игры людские…
…Застрекотала сорока. Так близехонько-близехонько, что конь мой ажно шарахнулся, да был остановлен.
— Не шали, — велела я, хоть и не строго вышло, как оно у Арея получалось, но все одно солидно. Конек только головою затряс.
Чуял недоброе.
А впереди, широкою косой, снежным валом лежал предлесок. И торчали сквозь снег узенькие хлыстовины кустарника, за ним виднелись березки прозрачные, осинки, и далее, темною грудой, чертою размытою, до которой нам, быть может, и добраться не суждено, и лес стоял.
Темный ельник.
Сердце оборвалось.
Тут.
Хотела сказать, да… не успела… засвистели, заулюлюкали конники, коней из снегу подымая, выскочили, что тати из тьмы.
В видении моем иначе было…
Некогда думать!
И развернулся беззвучно щит мой, вздрогнул, принимая первые стрелы…
…выдержал.
И бабка сама соскользнула с конское спины, упала на снег, за собою Станьку потянув, скрючилася, подтянувши ноги к груди. А руки в сумку запустила.
В сумке бабкиной многие травы, да только какая от них ныне польза?
То я краем глаза видела.
Как и руку Ильи, и плеть воздушную, оное руке покорную. Взметнулась она, и полетели на снег что кони, что люди. Плеснуло алым, кровью запахло на радость волкам. А Илья вновь плеть закрутил, да не ударил.
Бережется.
Стоим.
Ждем.
Глядим на них, в снегу копошащихся. И не жалко… завсегда жаль было больных да раненых, а тут… кто-то отходит, по всполохам вижу темным. Кто-то болью мается, кричит люто, а мне этот крик и в радость: он кричит, а не Арей.
Не Лойко.
И живы… сердце колотится дико… живы… пока еще живы.
Разбеглися кони… будет ныне волкам пожива, чую, что близехонько стая, а у меня во внутрях жилка трясется, того и гляди оборвется.
Сдюжу.
Меж тем на опушку выступил жеребец… ну я так думаю, что жеребец, с такой-то дали оно не различишь точно, может, и вовсе на кобыле аль холощеном коню сидел всадник, только про жеребца оно само собою думалося.
Огромен.
Не конь — вол в конском обличье. Морда панцирем прикрыта, да не простым, а с шипами да рогами, кои коню иметь вовсе непристойно. Шея под железными полосами гнется. Да и на груди будто бы щит висит. Этакого монстру стрелою не возьмешь.
— Ишь ты, — восхитилася бабка, на карачки подымаясь. — А хорош…
Про кого она сказала, про коня аль про всадника, того я не ведаю. Но всадник под стать был. Сидит, подбоченяся, в доспех закован. И доспех тот черен, будто в кузне сто лет провисел. Шелом покатый. С него пучок перьев торчит, не куриных и не гусиных даже, огроменные, колеру алого.
Это ж где такая диво-птица водится?
Вот бы ее в Барсуки привезти… ежель перо такое, то какие ж яйцы будут?
Ну да про птицу я так, скоренько подумала, на всадника глядючи. Он-то и сам петух хороший, красуется, знает, некуда нам идтить.
Коня пустил шагом.
Тот ступает тяжко, снег под копытами хрустит. Ветерок студеный перья колышет, да и плащик короткий тоже…
— Скажи, друг мой Лойко. — Ильюшка всадника разглядывал с немалым интересом, от так точно он и на щит глядел, и на жабу огроменную, с порося вымахавшую, которую Милослава однажды наглядною материалой притащила. — А не чудятся ли мне откровенные норманские мотивы в этом… убранстве.
— Не чудятся. — Лойко руки опустил.
Этот на всадника тож глазел, но не как на тварюку, а как на человека, которому бы в рыло дать. И главное, видать было, что в намерении сем Лойко духовно укрепился и без жреческого напутствия, а ныне прикидывал, как оно сподручней от стадии планирования, коей нас Архип Полуэктович внимание уделять учил, к реализации перейти.
— Тогда все становится куда интересней…
Чем ему норманский конник был интересней нашего, я не поняла. Хотела спросить, да не успела, конник тот руку воздел:
— Вам некуда идти…
И голос его разнесся по-над лесом, пугая что воронье, что волков, коии держались в отдалении, к нашее беседе прислушиваясь с немалою интересой, полагаю, корыстного характеру.
— Позер, — фыркнул Илья и пояснил: — Заклятье есть усиления голоса. Его царские гонцы частенько используют, когда указ зачитать надо… ну и на выступлениях прилюдных, да и вообще… а тут-то чего глотку драть?
