А еще я встречалась с родителями таких детей. Почти все они отрицали, что являются контролирующими родителями. Такой ответ совершенно неудивителен: ведь отрицание характерно для родителей (и для зависимых).
Некоторые родители, как и зависимые, признают, что временами они теряют контроль. Одна мама рассказывала мне, как она на 16-летие своей дочери поклялась самой себе, что больше не будет разговаривать с ней об оценках, занятиях флейтой, о том, как надо больше упражняться и работать, или о чем-либо еще, связанном с ее достижениями. Но она просто ничего не могла с собой поделать. Другие родители рассказывают мне, как им ни капли не помогли клятвы, данные на Рождество, Хануку, китайский Новый год и Дивали вместе взятые. Мы не в состоянии контролировать свои ожидания относительно учебы, занятий, домашней работы детей и/или «планирования» их достижений.
Некоторые родители признавались мне, что, как бы хорошо ни занимался их ребенок, они одержимы непреодолимым – порой иррациональным – желанием, чтобы он делал это еще лучше (так же бывает с зависимыми, которым всегда мало и хочется еще). Дочка пишет тест на «отлично», и мама сразу бежит записывать ее на дополнительные занятия по этому предмету. Сын хорошо играет в футбол, и отец бежит нанимать частного тренера для того, чтобы сын играл еще лучше. Учитель похвалил актерские задатки дочери, и родители бегут отправлять ее видео в актерское агентство. Сын идет на золотую медаль, но он еще даже не успел написать речь для выпускного, а родители уже рисуют его блестящую карьеру.
Родители ведут себя как зависимые, они не могут ни есть, ни спать, когда их дети перестают учиться, заниматься, демонстрировать достижения и планировать свою жизнь. Они испытывают страстное желание, чтобы их ребенок снова вернулся к этим занятиям. Это похоже на зверский аппетит: пустоту можно заполнить, только если ребенок занимается чем-то, что, по нашему мнению, может повысить его достижения.
Проблема заключается в том, что, как и при любой зависимости, такое поведение толкает нас и наших детей к разрушению и болезням. Мы не можем спланировать все для будущего наших детей и не можем контролировать все, что они делают. При этом головой мы понимаем, что родительство – это процесс, в ходе которого мы постепенно теряем связь со своими детьми и готовим их к настоящему миру – тому, который лежит за пределами учебы, занятий и тренировок. В этом мире они могут порой спотыкаться, ошибаться и падать, но они научатся понимать, что к чему, будут отряхиваться и идти дальше.
Понять, почему так важно сбалансировать жизнь детей, – это одно, а вот ежедневно совершать необходимые для этого шаги – совершенно другое. Можно сказать, что родительство – это напряжение между двумя импульсами: желанием защитить своего ребенка и необходимостью отпустить его. И перед нами стоит задача сохранить правильный баланс и учитывать его при принятии каждого решения. Сопровождая и наставляя, мы выражаем свою любовь к детям, таким образом мы настойчиво даем им понять, что от всего сердца желаем им только лучшего. Я уверена, что родители-«тигры» делают плохие вещи из лучших побуждений, потому что они любят своих детей и желают им счастья. И это один из самых главных парадоксов, которые я встречала за годы своей клинической практики. Родители, которые пытаются протолкнуть своих детей вперед по жизни, в результате тормозят их. Родители, которые пытаются дать своим детям больше, в результате дают им меньше. Когда «тигры» хотят только «лучшего», к сожалению, получается только хуже.
Глава 2
Что происходит с детьми, которых воспитывают «тигры»?
В отделении экстренной медицинской помощи может случиться все что угодно. Однажды ночью, когда я в качестве супервайзера дежурила вместе с Томом, студентом-интерном, нас попросили осмотреть одного человека, страдающего галлюцинациями, которого привезла в больницу его жена. Я попросила Тома написать краткую историю болезни пациента, составить предположение относительно возможных причин такого состояния и в течение 45 минут принести мне отчет. Полтора часа спустя Том так и не появился, и мне пришлось прервать диагностику собственного пациента, чтобы пойти посмотреть, куда он подевался. Вскоре я стала свидетелем драматической сцены: Том стоял над кроватью, на которой сидел пожилой человек. Старик рыдал, лицо его покраснело, было видно, что ему очень не по себе. Я быстро взяла ситуацию в руки и продолжила опрос, в ходе которого выяснилось, что пациент болен раком и на данный момент испытывает сильную боль, поэтому ему необходимо немного передохнуть. Я вывела Тома в коридор и спросила его, обратил ли он внимание на то, что пациент испытывает сильнейшие боли.
«Ну, – ответил он, – я же еще не закончил проверять его по шкале депрессии, и мне не хотелось прерывать опрос до тех пор, пока я не закончу».
Меня очень смутил этот пониженный уровень эмпатии к пациенту. После того как мы закончили работать, я пригласила его к себе на разговор. Я спросила его, что он думает по поводу прошедшей ночи и есть ли у него ко мне какие-либо вопросы. Том абсолютно проигнорировал ситуацию с пациентом и стал тревожно спрашивать меня о том, какие темы будут на итоговой аттестации. Хочется добавить, что в ту ночь мы столкнулись с еще несколькими нестандартными случаями – человеком с опухолью передней доли головного мозга, пациентом с психозом, вызванным употреблением марихуаны, и богачом из высшего общества, страдающим «сексуальной зависимостью», – но и они не возбудили в Томе никаких эмоций. Я решила, что у Тома напрочь отсутствует любопытство и что он испытывает проблемы с эмпатией, творческим мышлением, навыками решения проблем, а также навыками общения вообще! Начав расспрашивать о нем своих коллег, я выяснила, что многие придерживаются такого же мнения. И супервайзеры, поначалу безуспешно пытавшиеся научить его правилам обращения с больными, и пациенты так жаловались на Тома, что его дальнейшее пребывание на должности интерна оказалось под вопросом. Но некоторые коллеги были озадачены: как так? Ведь Том поступил в медицинский с самыми высокими баллами, блестяще играл на скрипке, что говорило о нем как о трудолюбивом, дисциплинированном человеке с высоким IQ. Многие удивлялись этому парадоксу, мне же все было предельно ясно.
Последние десять лет я преподавала студентам-медикам во многих профильных вузах и обратила внимание на то, что выросло целое поколение таких молодых людей, как Том. Их еще называют «угольки», потому, что на пути к успеху они успевают сгореть и их самомотивация превращается в обугленную корочку, и «фарфоровые чашки» – потому что эти студенты настолько нежны и хрупки, что готовы сломаться при первом же столкновении с любым препятствием. «Угольки» и «чашки» боятся рисковать, постоянно испытывают стресс, вымотаны и ригидны – то есть демонстрируют черты абсолютно противоположные тем, что должны быть у людей их возраста, занимающихся интеллектуальными видами деятельности. У большинства из них высокие показатели по тестам, выпускным и вступительным экзаменам, но при этом их социальные навыки, эмпатия, творческие способности к решению проблем находятся на уровне ниже среднего. Для таких людей поднять больного человека с кровати или подстроить под свое расписание встречу с семьей вполне нормально. Также они совершенно не способны мыслить быстро и спонтанно, не умеют справляться со стрессовыми ситуациями и решать непредвиденные проблемы. Студенты сами говорили мне после моих лекций, что «молодежь сейчас не волнуют значения, смыслы и принципы, нам важно, о чем потом нас спросят на экзамене». На лекции по техникам мотивации меня спросили: «Почему мы должны учиться техникам мотивации? Мы – врачи, разве наши пациенты не должны просто выполнять наши предписания и все?» (Ага, правильно, нам просто надо сказать пациентам: «Бросьте курить», «Похудейте», «Больше занимайтесь спортом», – и дело в шляпе!)
