– Да все об тем же – об войне… будь она… Эти их подарки, как цигарка перед казнью: все одно жизнь у тебя отымают, да вроде как приятность делают напоследок. Нам еще и поблагодарить их за табачок! – Тимонин рванул облатку и высыпал горстку табаку на ладонь. – Так и есть, дрянной. Пересохший. Половина пыли будет. Верно, с турецкой на царевом складе лежит.
– Ох, Тимонин, не слышит тебя фельдфебель, – глухо отозвался Матвеич. – Берегись. Несдобровать бы.
– Да пусть хоть сам Куропаткин слушает. Что нам может быть хуже окопов? – с вызовом произнес Тимонин. – Нынче вон самых революционеров интеллигентных, – он кивнул на Мещерина с Самородовым, – ссылают на войну заместо каторги. Куда уж с нас-то больше взыскивать, с брехунов темных!
– Тебе можно еще назначить отстегать по хребту за крамольные речи, – ухмыльнулся Васька. – Вон казаки хлещут своих нагайками за что ни попадя.
– А вот интересно, братцы, – оживился Самородов, – если бы нас всех, всю роту, собрали вот так же, как у казаков заведено, в круг и спросили, достоин ли Тимонин наказания за свои взгляды, – как бы вы порешили? Вот ты, Вася, что ответил бы?
Васька хотел было в обычной своей манере как-то схохмить в адрес Тимонина, да вдруг посерьезнел почему-то, нахмурился и сказал:
– Верно он говорит, в сущности. За что мы здесь воюем? – за эту китайску мазанку? Мне, к примеру, она нужна, как летошний снег.
– Дормидонт, ну а ты что скажешь? – обратился Самородов к их новому отделенному.
– Его теперь галуны на погонах обязывают рассуждать не по совести, а так, как полагается по начальственному предписанию, – все-таки не удержался съехидничать Васька.
Архипов даже не оглянулся на потешника. Видно было, что вопрос Самородова и его заставил крепко задуматься.
– Нам, староверам, ваши императоры своими сроду не были, – начал он издалека. – Если они не выдумывали чего против нас, уже слава богу. А уж на пользу нам ни самой малости не делали ни в жизнь. Но вот, что я подумал теперь: они, оказывается, и своим никонианам, вот вам всем, не радетели, не заступники, а самые что ни на есть изводчики.
– Я бы Тимонина не выдал, нет, – продолжал Дормидонт Архипов. – Но всыпать плетей вам всем не мешало! За то, что вы вере русской изменили, а через это превратились в натуральное стадо – куда ни погонят вас ваши… немки с немцами, хоть на закланье, всё идете бездумно, безропотно.
– Так что же тебе твоя вера правильная не помогла, что тебя вместе с нами, грешными, на убой погнали? – спросил Васька.
– Полоротый! Я ж про то и говорю: нас изводить полагается, нас испокон веку изводили за веру. А вот вас-то как свои не жалуют?
– Ну ты, Дормидонт, это уж загнул! – возразил Мещерин. – Царь Иван Грозный был вашей веры, то есть дониконовских обрядов, а изводил он своих единоверцев дай бог! – и под Казанью, и в Ливонии, да и в самой Москве. Тысячами! И Малюта Скуратов, и самозванец Гришка Отрепьев – чудовский монах, – все крестились двумя перстами. Да что об этом! – давайте-ка послушаем мнение нашего уважаемого старейшины, – сказал он. – Что ты, Матвеич, думаешь о войне? И прав ли Тимонин? Как, по-твоему?
Старейшина, которому, впрочем, было едва за сорок, ответил не сразу. Он преяеде посопел в усы, разгладил бороду и наконец произнес неторопливо:
– Я вам вот чего скажу, ребятушки: праву или не праву войну ведет держава, лучше всех бабы знают. Оне умом хотя и дуры и в политическом вопросе толку вовсе не мыслят, но нутренностями верно все чуют. Вон Тимонин сейчас турецку припомнил. Так вот, когда матушка покойна провожала папашу на турецку, оно, конечно, бабы выли, но выли с понятием…
– Здорово как это ты говоришь: выли с понятием! – перебил Матвеича Самородов.
– Истинно так! – продолжал Матвеич. – И вот как они голосили тогда, послушайте:
Не на пир тебя позвали, не в забавушку, —
Грозна служба сочинилась государева:
Сволновался неприятель царства Русского,
Посрамить решился веру христианскую,
Попытать который раз расейску силушку.
Так ступай, соколик, с миром в службу царскую,
С миром, Господом самим, да со святым крестом,
Ты оружьице возьми во праву рученьку,
А во леву-то возьми ты востру сабельку,
Да постой, да поборись за землю Русскую,
Да не выдай православных наших братушек, —
Из турецкой из неволи лютой вызволи…
Матвеич продекламировал это причитание нараспев, подражая, верно, своим землячкам – сельским вопленицам. Солдаты, натурально, заслушались его.
– Прямо-таки былинный слог… – шепнул Самородов другу.
– А вот нынче, – говорил Матвеич, – когда меня и других мужичков наряжали в солдаты, пели совсем по-другому бабы. – И он затянул:
И почто Господь нас не помиловал?
Богородица и та почто оставила?
На лиху войну идут солдатушки,
В путь-дорожку долгу, незнакомую,
В сторону далеку да неведому,
На врага коварна, на невидана,
На свою погибель, нам на горюшко…
Какое-то время все солдаты, удрученные, сидели молча. Наверное, им припомнились собственные безотрадные проводы на войну с такими же приблизительно бабьими причитаниями и плачами.
– А когда я уходил, – лукаво заблестев глазами, проговорил Васька Григорьев, – у нас в деревне пели так:
Наши девки, что снаряды!
Снарядили б нас походам,
Мы бы скинули наряды—
Отъяпонили б всех с ходу!
Оценили шутку только несемейные Мещерин, Самородов да самый молодой в роте, безбородый и безусый, солдат Филипп Королев. Они одобрительно усмехнулись. Все прочие солдаты, у которых в деревнях остались жены с детьми, сидели мрачные, задумавшись. Верно, пронял их Матвеич до самой глубины души.
В фанзу, шумно стуча сапогами, вошел фельфебель Стремоусов.
– А ну, полуночники! – загудел он сурово. – Спать всем живо! Распелись на ночь глядя! Я вот вас завтра подыму чем свет! Архипов, смотри у меня! Дисциплину не соблюдаешь в отделении! Взыщу в другой раз – будешь знать!
Назавтра штабс-капитан Тужилкин отправился по какому-то делу в Мукден. И он взял с собой сопровождающими Мещерина с Самородовым. После того как на днях на одного офицера, возвращавшегося из главной квартиры, на самой Мандаринской дороге напали китайские разбойники – хунхузы, вышел приказ в одиночку, без сопровождения, офицерам больше не передвигаться где-либо вне расположения войска.
